Исповедь гипнотезера - Владимир Леви

Распиналище

(Клинико-биографический случай)

Сидит за столом малоизвестный писатель В.

Пишет рассказ «Муки творчества». То и дело вздрагивает, кричит: гениально!.. И правда, даже стихи маленько поперли.

В напряженке, в мандражовине раскрутил свою подспудину, и в большой нетерпежовине хвать за хвост ее, паскудину!.. Навалил невпроворотину, задымил, заистережился, блинарем на сковородине перенедоискорежился…

Ни к чему такая выкладка, знаю сам, кругом Халтурина, но такая уж привыкладка, такова моя натурина.

Пообедамши без ужину, медитнул на всю катушину, ковырякал подноготину до седьмого до компотину, заастралился в экстазину — исподвыдавил рассказину: Шукшинягу! Левтолстовину! Мопассахемингуевину! Шедеврюгу! Гениалину! И понес ее в журналину…

Меж тем, с писком по рукописи туда-сюда бегает мышонок, хвостиком трясет. В. внимания не обращает — знает уже хорошо этих мышат, мешающих писать на пятый-шестой день запоя.

Но это был день седьмой.

Отзыв слестницыбросательный: вторсырье. Исподражательство. Современной запросятины недоперевыражательство. Выкидон. Заруб. Отказница.

Непройдоха. Невструевина. Всеравновина, безразница, гонорарина плюевина…

С рожками был мышонок, с копытцами.

— Уй! — ф-ф-ц! Бр-р-р-бэ-э!! — вскрикивает, швыряя со строки на строку некую фиговинку.

— Эй, — попросил писатель, — слышь, галлюцинация. Пошел вон. Я тебя осознал.

— Сам ты галлюцинация. Не мешай работать, — проверещал чертик. — Тьфу-бр-а-а-чххи!

— А это что у тебя? — поинтересовался В. — Беломор?

— Что, не видишь? Дерьмометр. Прибор. Измеряет. Количество… На печатную строку (чертик не отрывался от дела)… У тебя, дяденька, показатели выдающиеся, из ряда вонь. А и, зашкалило! Бр-р-р-вай-вау!..

Цап! Ухватил В. чертика за хвост и как сдавит.

— Ах ты змий, тунеядь, гад зеленый. А ну дай сюда, вша поганая.

— Я не зеленый, — обиделся чертик. — А раз ты так — на.

Бросил прибор на метафору, цок копытцами, сгинул. Кончик хвостика сгорел синим пламенем.

Воспользовавшись трофеем, В. измерил и оценил качество своих рукописей.

Не поверил. Еще раз оценил, упал в обморок.

Ночью, легши на матрасину, голосильник мне почудился: захренятину внапрасину ты писатиной подспудился? Мух давил с редакторятиной, претерпячил рецензилище, интуикал всей фибрятиной, расхристячивал фибрилище? Не побрить тебя небритвою, не обмыть неумывалище. За какие за грехитьтвою распинался в распиналище?

В общем, братцы, я спузырился. Психоёкнулся. Завралился. Вглупаря перефуфырился и зазряйно обастралился…

«Ну все, можно вешаться», — решил В., еще раз измерив и оценив свои творения утром.

Опохмелился и передумал. «Прибор-то на что?.. А ну-ка, еще разик…»

Его вырвало с корнем. Проблемы остались.

Подался в критики. И пошел в гору — настолько неудержимо, что уже через год завоевал ведущую позицию в самом толстом журнале. О тайне его успеха не ведал никто. Но известно бьшо, что, читая очередной шедевр, подлежащий аннигиляции, он неизменно снимал с безымянного пальца золотой перстень с печаткой и прикладывал к страницам рукописи там и сям. После чего внимательно нюхал.

И не бьшо ему равных по глубине и точности литературной оценки.

Современники его называли: Неистовый В.

Сон во время стриптиза

Позвольте маленький сюрприз: в Париже видел я стриптиз. (Париж — латиницей: Paris, но «s» французы не произносили с той поры, как изменили древний свой прононс и звук пошел не в рот, а в нос.)

Я спал. В партере было тесно. На сцене раздевалась стерва. Седые чресла в жирных креслах дрожали, вытрясая сперму, меж тем, как жертвенная кошка, изображая злую течку, струилась как сороконожка, переползающая свечку. Итак, я спал. Гремел стриптиз.

(Припомнил кстати: грек Парис прекрасен был как кипарис, морально слаб, как человек, и был троянец, а не грек, неважно, стало быть, стриптиз, и он решал, которой из троих богинь вручить свой приз.

Тот древний конкурс красоты мы обойдем за три версты, дабы не рухнуть носом вниз: а вдруг нас вызовут на «бис»?

А если вдруг случится криз гипертонический?

А вдруг бумажник выпадет из рук, а в нем паспорт, записная книжка с телефонами и адресами, гостиничные счета и мало ли еще что).

Уже истерзанное платье в неистовом змеилось твисте; уже замученный бюстгальтер покончил жизнь самоубийством, и с агонирующих ляжек как ручейки текли колготки, и в срамоте крючков и пряжек дымился прах последней шмотки, как вдруг у кого-то выпал пельмень, но я спал и не мог оказать врачебную помощь.

Выбор варианта

Каратистская притча

Тем, кто путь свой знает, помогают боги.

Встретились однажды на большой дороге молодой разбойник, с саблей востроносой, и тщедушный, старый, сморщенный философ.

И сказал разбойник: — Знаешь ли, премудрый, как получше встретить завтрашнее утро? Жалко мне глядеть на стоптанное тело. Жить тебе давно уж, видно, надоело? — Всех казнит Природа, — произнес философ, — но в делах священных важен срок и способ, как в хорошей песне правильная нота. Выбор варианта — тонкая работа.

— Всех казнит Природа, — возразил разбойник, — но какая тонкость, если ты покойник?

Парень я ленивый, но тебе, как другу, окажу, пожалуй, грубую правду. Хочешь ли повиснуть, поболтав мозгами, или в воду рыбкой, а на шею камень? Прикажи — прирежу. Разреши — пристукну. Придушу, как мышку, а потом мяукну?

— Всех казнит Природа, — повторил философ, — но в незрелых мыслях много перекосов. Делай, что умеешь. Делай, не смущайся, но сперва с ногой моею попрощайся.

Так сказав, премудрый вдруг подпрыгнул ловко — Кхек! — и отлетела темная головка.

В ад пошел разбойник, в рай — учитель строгий.

Тем, кто путь свой знает, помогают боги.

Позы

(К руководству по аутотренингу)

Итак, уважаемые, запомните навсегда: отнюдь не предосудительно вспоминать прошлые жизни во внутриутробной позе плода, подобрав калачиком ноги, или думать о вечности, стоя на голове, как йоги, если даже пятки при этом выделывают антраша — уметь придавать себе разные очертания вовсе не глупо. До чрезвычайности хороша поза трупа, но и она не единственная из пригодных для самоусовершенствования. Зависит кой-что и от условий погодных. Для обретения вида женственного, к примеру, ночь заполярная не то чтобы очень: шубы из шкур беломедвежьих, как ни крутись, стесняют движения, а сбросишь, враз схватишь воспаление почек. Эскимосы, однако, читал я, находят выход из положения и в любой градус мороза достигают апофеоза.

Вообще, было бы чем заняться, найдется и поза.

А еще вот (ежели наоборот):

руки наугад, ноги назад, уши вниз, глаза вместе — точно в том фокусе, где находится чувство чести, макушка при этом закидывается до предела (сзади шелковая тесемка, чтобы не отлетела), живот по диагонали, спина по спирали, грудь сикось-накось — в такой позе сама собой вытанцовывается всевозможная пакость, и можно пролезть без очереди, не боясь быть утопленным в бочке дегтя (очередь, правда, слыхал я, воспитывает чувство локтя), можно читать стихи, воя недужно, под бурные раздражительные аплодисменты и можно пить, даже нужно, и не платить алименты, короче, это — поза поэта.

Памяти художника Владимира Казьмина

…и этот дождь закончится как жизнь и наших лиц истоптанная местность усталый мир изломов и кривизн вернется в изначальную безвестность все та же там предвечная река все тот же гул рождений и агоний и взмахами невидимых ладоней сбиваются в отары облака и дождь слепой неумолимый дождь свергаясь в переполненную сушу пророчеством становится и дрожь как торжество охватывает душу и наши голоса уносит ночь.

Крик памяти сливается с пространством, с молчанием — со всем, что превозмочь нельзя ни мятежом, ни постоянством. Не отнимая руки ото лба, забудешься в оцепененьи смутном, и сквозь ладони протечет судьба, как этот дождь, закончившийся утром.

Мой ангел-хранитель ведет себя тихо, неслышно парит над толпой. «Спеши, торопись утолить свою прихоть, безумец, ребенок слепой.»

Он видит все — как вертится земля и небо обручается с рекой, и будущего минные поля, и вещий сон с потерянной строкой.

За сумраком сумрак, за звездами — звезды, за жизнью наверное смерть, а сбиться с дороги тек просто, так просто, как в зеркало посмотреть…

В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник, нельзя ничему научиться, кроме учебы, не нужной ни для чего, кроме учебы, а ты думаешь о плодах, что ж, бери, ты возьмешь только то, что возьмешь, и оставишь все то, что оставишь, ты живешь только так, как живешь, и с собой не слукавишь.