Исповедь гипнотезера - Владимир Леви

И он летел на дальний берег, где камень камню слепо верит. (Кому светлей, кому темней, не знают камни или знают, но спят и духов заклинают).

Там оборот ночей и дней иной, короткий, а шепчущий отшельник в лодке — мой медиум…

18 ноября

Мой хлещущий ноябрь,

раздетый, проливной,

в такую непролазь подстать в тюрьму садиться.

Как пухнут облака, как будто из пивной,

и каждое тебе на голову садится, мой стынущий ноябрь…

Февральский Водолей,

тебе в противовес, зыбучими снегами

стремится замести скоропостижность дней

и растворить, и смыть безумными слезами.

Роди меня, роди — и проходи скорей,

мой слепнущий ноябрь…

(Венецианский дождь представился мне вдруг, гондолы и шпионы

в монашьих клобуках). О, как нещаден дождь,

святая благодать!..

Так плачут Скорпионы,

когда, не торопясь, зима в гнездо ползет

прищуренной змеей — хозяйкой, а не в гости.

Послушники любви, зачем вам не везет

и злой осенний яд пронизывает кости?

Ты смеялся и плакал. Ты долго работал, дожидаясь меня, и уже перед сном я тебя посетил, спохватившись, и подал поздний завтрак и чашу с холодным вином.

Сколько раз я тебе изменял, наверное,

не припомнится,

дух мой бедный, затравленный мой господин. Ты прощаешь мне все, словно я не слуга,

а любовница, или ведаешь, что не дожить до седин.

Спорю с зеркалом. Две морщины на переносице нарисованы нежно.

Пока еще жив. Сокровенное шепчет.

Сокровенное просится и уходит, ответа не получив.

К зеркалу я подхожу, чтобы оставить свое лицо, а там видно будет.

Осторожнее с зеркалами, пожалуйста,

зеркала ранимы, беспомощны,

не обижайте их,

не одаривайте своими проблемами,

у них хватает своих.

Зеркала, вы наверное знаете, населены

всякой всячиной, и чего только нет в их пространстве,

лишенном времени: диспуты, вечные поцелуи, нескончаемые рукопашные, слезы…

У зеркала, даже самого мутного, есть одна черта абсолютного совершенства: бессмертная, неуничтожимая память.

Самое лучезарное я увидел в нотариальной конторе: чисто вымытое, сумасшедшее.

Оно предъявило мне дарственную от двоюродного прадедушки

на предметы (перечисление): понт,

цепочка от понта, коньки фигурные, бородавка.

Тот, другой — там, напротив — изменник, изменяющий верностью — да, тот пожизненный твой современник, твой двойник, двоянин, двоенет.

Как он точен. Как здраво и зрелоустраняет останки стыда.Ну, а часики справа налево,и другой коленкор у монет.Как он прав. Но где право, там лево,а где лево, там право всегда.Он смеется: «Да в этом ли дело?Разве это не твой кабинет?Ну и что ж, что где лево, там право?Разбираться не стоит труда:справа яма, а слева канава,посредине играет кларнет».Замечает твою слабонервность.Терапия нежна и тверда:«Не печалься: где верность, там ревность,а где ревность, там верности нет.Все эмоции связаны как-тос несомненною пользой вреда:роковой перевертыш инфаркта —милый доктор, веселый брюнет».

«Но ведь полк же не клоп, — ты лопочешь, — и ведь клоп же не полк». — «Ерунда, мне без разницы. Если захочешь, для клопов мы напишем сонет». Он смеется — ты тоже смеешься, он напьется — и ты хоть куда, отвернется — и ты отвернешься, тень без тени и след без следа…

..А потом ты опять один.Умывается утрона старом мосту,вон там, где фонтан как будтои будто бы вправду мост,а за ним уступи как будто облако,будто бы вправду облако,это можно себе представить, хотяэто облако и на самом деле,то самое, на котором мысли твои улетели,в самом деле летят.

..А потом ты опять один. Есть на свете пространство. Из картинок твоей души вырастает его убранство. Есть на свете карандаши и летучие мысли, они прилетят обратно, только свистни и скорее пиши.

..А потом ты опять один.Эти мысли, Бог с ними,а веки твои стреножились, ты их расслабь,это утро никто, представляешь ли,никто, кроме тебя,у тебя не отнимет.Смотри, не прошляпьэтот мост, этот старый мост, он обещан,и облако обещает явь,и взахлеб волны плещутся, волны будто бырукоплещут, и глаза одобряют рябь.А потом ты опять один.

Музыка к кинофильму

Нет грусти. Хруст костей. Кадят реторты. Кавалергарды громоздят гробы на грудь горбуньи. Грумы-септаккорды стремглав промчались на призыв трубы.

Игра остра. Магистр-администратор, затраты страсти сократив, срастил гротеск и пастораль, и страх кастратов соединил с безумием горилл.

А в партитуре дротики и копья,

и колоколу некуда упасть,

и драит хвост дракон, и шлет Прокофьев

ему бемоль в разинутую пасть.

Я садился в Поезд Встречи. Стук колес баюкал утро. Я уснул. Мне снились птицы. Птицеруки, птицезвуки опускались мне на плечи. Я недвижен был, как кукла. Вдруг проснулся. Быть не может. Как же так, я точно помню.

Я садился в Поезд Встречи. Еду в Поезде Разлуки. Мчится поезд, мчится поезд сквозь туннель в каменоломне.

Кто ты такой? Незанятое место. Сквозняк. Несвязных образов поток. Симфония без нот и без оркестра. Случайный взгляд. Затоптанный цветок.

Толпа сырая собственной персоной: слияние святого, подлеца и сироты — под оболочкой сонной потертого гражданского лица.

А глаз твоих седых никто не видит и это тело как бы не твое, и душит чья-то боль, и бьет навылет чужих зрачков двуствольное ружье.

Как важно знать, что ничего не значишь, что будучи при всем, ты ни при чем, что душу превратил в открытый настежь гостиный дом с потерянным ключом.

Кто здесь не ночевал, кто не питался, кто не грешил?.. Давно потерян счет. А скольких ты укоренить пытался, уверенный, что срок не истечет?

Казалось иногда, что жизнь приснится — еще чуть-чуть — и сам себя простишь, но сны в глаза вонзались, как ресницы, когда под ветром на горе стоишь, и мчались облака, летели дроги сквозь мельтешенье знаков путевых, и гнал толпу всесильный Бог Дороги, не отличая мертвых от живых.

Инициал

В бытность студентом-медиком на обязательной практике под руководством На-Босу-Голову, преподавателя гинекологии, носившего лысину девственной чистоты, а на ней шапочку, смахивающую на ботинок короля Эдуарда, помните? — был король, только не помню чей и не помню был ли, — так вот, под присмотром На-Босу-Голову я делал аборты.

Во всех прочих случаях, объяснял нам На-Босу-Голову, искусственное прерывание жизни называют убийством. А самых маленьких можно.

Я их выковыривал штук по пять, по шесть в сутки, иногда по десятку.

Уже на второй день я стал виртуозом.

«Музыкальные руки, — сказал мне На-Босу-Голову, — у тебя музыкальные руки».

В то время я увлекался геральдикой и поэзией Шелли, любил Пушкина, Рильке, а они шли, разноликие, разнопышные, разношерстные, ложились под мясорубку, веером раздвигали ляжки.

(Потом накидывали простыню. Шелест поникших крыльев…)

Я ничего не видел кроме я ничего не видел кроме я ничего не видел, но там, в пространстве, там цель была — там творился Инициал, подлежавший…

Сперва вы чувствуете сопротивление плоти, отчаянное нежное сопротивление — плоть не хочет впускать железку, но вы ее цапаете востроносым корнцангом, плоть усмиряется, вы раоотаете.

Странно все же, как целое человечество умудрилось пройти сквозь твое тесное естество.

«Ни одного прободения, — удивлялся На-Босу-Голову, — ну ты даешь, парень, ты вундеркинд, ей-богу, хорошо, что тебя не выковыряли».

После сорокового я это делал закрыв глаза.

Самое главное — не переставать слышать звук работающего инструмента: хлюп-хлюп, а потом… Простите, я все же закончу: сперва хлюп-хлюп, а потом скрёб-скрёб, вот и все, больше не буду.

«Уже в тазике, уже в тазике, — приговаривал добрый На-Босу-Голову, утешая хорошеньких, — у тебя была дочка, в следующий раз будет пацан, заделаем пацана».

Я ничего не слышал кроме я ничего не слышал.

Но один раз кто-то пискнул.

В теплом красном кишмише шевелился Инициал. Он хотел выразить идею винта формулой музыкального тяготения, его звали Леонардо Моцартович Эйнштейн.

Я есмь — не знающий последствий слепорожденный инструмент, машина безымянных бедствий, фантом бессовестных легенд. Поступок, бешеная птица, слова, отравленная снедь. Нельзя, нельзя остановиться, а пробудиться — это смерть.