Смерть Анакреона - Юханнес Трап-Мейер

Общий настрой города передался и Лалле Кобру, и Вильгельму Лино. Она хандрила по-настоящему, несколько раз была не в меру несносной, но просила прощения. У нее появилась складка возле рта, взволновавшая и испугавшая его. Ее рот не казался больше вечным поцелуем, красные губы упрямо сжаты — такую, очевидно, видел ее не раз Рагнвальд Кобру. Зрачки, большие и расширенные, как у всех людей, у которых страшный сумбур в голове.

Настало время холода и ветра, и немного, совсем немного присыпало снежком землю. Десять градусов мороза. Улицы почти пустынны. Отдельные прохожие шли торопливо, согнувшись. Вильгельм Лино послал Лалле меховую шубу.

Был вечер. Она и Дебриц были приглашены в гости. Они договорились, что он придет к ней около двенадцати ночи, к тому времени она уже будет дома. У него были ключи от квартиры. Домоуправительница в этот день получила выходной, в доме оставались одни дети. Как только он открыл входную дверь в квартиру, в прихожей тотчас же появилась маленькая фигурка в белом. Она, раскачиваясь, шлепая по холодному полу босыми ногами, приближалась к нему. Это была ее дочка. Он взял девочку на руки и понес в спальню, приговаривая: «Малышам пора спать, спать».

Когда он хотел положить ее в постель, она не отпустила его. Он наклонился к ней. Она вцепилась в него крепко-крепко. Обхватила ручонками его шею и давила изо всех сил. Объятие, выражавшее нечто большее, нежели просто детскую любовь. Он почувствовал нежность и тепло, исходившее от этого маленького тщедушного тела. Тоска по ласке? Недостаток родительской любви? Но девочка скоро успокоилась и заснула. Он положил ее в кровать и укрыл одеялом. Так, так, так.

Он обещал девочке не закрывать дверь в спальню, она боялась остаться одна в комнате. Он дал ей также честное слово, что не уйдет и дождется прихода мамы.

Он открыл все двери в квартире. Дверь из детской в маленький коридор, дверь из коридора в спальню Лаллы, дверь из ее спальни в гостиную. Сам он остался ждать в гостиной, ходил в нетерпении. Зажег сигару и ждал. Время тянулось медленно, уныло.

Явная жажда ласки, проявившаяся у девочки, взволновала его. Ребенок не был счастлив, самоочевидный факт, не требующий доказательств. Его не обманешь. В нем поднималась буря негодования против Лаллы. В глубине души. Продолжая беспокойно шагать по комнате, он пытался рассмотреть сложившуюся ситуацию как бы со стороны, отбросив личные ощущения.

Время ожидания — безотрадное время. Мрачные мысли громоздились, упреки в ее адрес усиливались, а не ослабевали, как это обычно бывало у него — пожалуй, бывало. Но он сдерживал себя, боялся показаться несправедливым и смешным. Беспокойство росло, он почти не владел собой. Несколько раз подходил к окну и выглядывал на улицу. Может быть, она пошла пешком? В аллее мелькнули три женских фигурки, одна из них очень походила на Лаллу, он всмотрелся, но женщины прошли мимо. Что же случилось? Почему она не идет? Бестактно заставлять его ждать. Сидеть и ждать в полной неизвестности.

Он придумывал разные варианты, оправдывавшие ее отсутствие, для собственного успокоения. Ведь ускользнуть из общества незаметно, безусловно, нелегко, обратят внимание также, если просто уйдешь. Он хорошо это понимал. Но чувству не прикажешь, сильно покалывало в руках и ногах, нервы сжимались, скручивались в стальную пружину. Ах! Черт возьми! Он нечаянно сбросил пепел сигары на ковер, чего никогда в своей жизни не делал. Часы показывали без двадцати час ночи.

На улице прямо под окном стоял газовый фонарь. В его мутном зеленоватом свете вились маленькие снежинки-крупинки, одни опускались на землю, но тут же немедленно появлялись новые, и так без конца это кружение. На балконе они укладывались слоями, образуя большие хлопья. Они лежали на перилах, на сером каменном полу, на всех резных завитушках балясин. И на улице в кронах каштановых деревьев. На каждой закоченевшей веточке, даже самой тоненькой, снег закреплялся мертвой хваткой. Одинокие снежинки без устали кружили, следуя за уличными зигзагами, появлялись на минуту-другую в зеленом газовом свете и тотчас исчезали в далеком светло-сером тумане. С ума можно было сойти.

Ну вот, еще одна дама, не Лалла ли?

Внутреннее состояние нервозности подвигло его видеть в каждом прохожем на улице Лаллу, хотя чутье подсказывало ему, что это была не она. Но вот раздался какой-то странный звук, он вздрогнул, помедлил секунду, а потом резко обернулся. В коридоре стояла маленькая девочка. Господи, нервы как сдали! Он подошел к девочке.

— Где мама?! — В темноте детский голос прозвучал особенно жалобно, с нескрываемой обидой.

Этот голос прозвенел колокольчиком в его голове, детский голос. Да, они ждали, как это ни странно, одного и того же человека, они оба. И теперь малышка начала плакать. Ее плач, словно острым ножом, полоснул по натянутым нервам.

— Ну, не плачь, малышка. Ведь я здесь и не уйду, пока не придет мама.

Все черные летучие мыши, затаившиеся в темных уголках его души, вдруг разом встрепенулись и вихрем взметнулись. Налетели на него. Закружили голову, били в затылок. Он отбивался, как мог, старался не поддаваться, чтобы ненароком не испугать, не обидеть ребенка. Малышка ухватилась за его руку и не выпускала ее. И это прикосновение маленькой ручонки возвратило его к жизни. Ему стало легче на сердце. Он взял девочку на руки, завернул в шерстяное одеяло и понес в гостиную, где было теплее.

Но девочка продолжала плакать и тем самым еще больше подстегивала взбудораженный бег его нервов. Он ласкал девочку, гладил, пытался рассказать смешное, но не помогало. Девочка хныкала и хныкала. И он понял почему: ребенок явно уловил в его голосе тревожные обидные нотки, они не успокаивали. Он попробовал изменить тон, но голос звучал неестественно, слащаво и сюсюкающе.

Тогда он решил ничего не предпринимать. Сидеть и ждать. Девочка пусть плачет! Ее плач разбудил, в конце концов, мальчика, и он пришел к ним, семеня по полу босыми ногами, одетый в длинную ночную рубашку. Вильгельм Лино запретил ему садиться на кожаный диван, он был холодным. Мальчик принес из спальни одеяло, закутался в него и сел на стуле.

В таком виде их застала Лалла Кобру.

Она стояла на пороге комнаты, выглядела несчастной, виноватой, ведь малыши доставили ему столько хлопот. Потом подошла к ним, будто бы чтобы побранить малышей, будто бы чтобы извиниться перед ним.

Она отвела в спальню сначала мальчика, потом взяла у него девочку. Девочка теперь утихла.

Вильгельм Лино всей душой ненавидел упреки, поучения, наставления. Может быть, потому что его жена постоянно выговаривала ему, долго и настырно, как только представлялся случай, забываясь и не владея собой. Совершенно искренне. У детей это всегда вызывало обратную реакцию, упрямство.

Но накопившееся в нем раздражение еще не рассеялось и именно поэтому он позволил себе сказать: «Дорогая, не бери близко к сердцу, мы неплохо провели время, пока ожидали тебя». Он услышал, как он произнес это обидное: «Мы ожидали тебя».

Она отнесла в спальню девочку и тотчас возвратилась назад: «Ужасно неприятно, что тебе пришлось ждать, не было никакой возможности уйти раньше. Я заметила, что мой двоюродный брат сразу начинал отпускать шуточки, как только я хотела сказать, что должна идти домой».

— Дорогая, пустяк, о котором не стоит говорить.

Она достала из буфета графин с вином, бокалы и сигары: «Хочешь?» Он взял бокал, и они сели на стулья, один против другого. Потом он подошел к ней, хотел поцеловать, напряжение, возникшее в часы ожидания, требовало разрядки. Но почти сразу он возвратился назад, сел и внимательно посмотрел на нее. В ней было одно сопротивление. Да, она поцеловала его в щеку, едва прикоснувшись уголками упрямого жаркого рта.

Мягкий по характеру, он не выдержал и сказал: «Лалла, прости меня, я не хотел тебя обидеть, вырвалось непроизвольно “мы ждали тебя”. В этих словах нет намека или подвоха. Просто сорвалось с губ».

— Ах, я даже не заметила.

Потом они сидели и молчали. «Да, так, значит, так», — он осмотрелся и положил руки на подлокотники стула, как бы собираясь встать.

Тогда она сказала: «Вильгельм, я хотела бы кое о чем с тобой поговорить».

Он вскочил: «Ну, что ж, говори».

— Ты знаешь, я рассказывала тебе, как я страдала в замужестве, когда совместная жизнь продолжалась, но лишь внешне, не по моему желанию и не по моей воле. Послушай, Вильгельм, я люблю тебя, если бы ты только знал, как я ценю тебя. Но — теперь я не могу! Мы должны остановиться, Вильгельм, сохранить то лучшее, что было в наших отношениях. Мне ужасно неприятно говорить тебе это, но…

Он стоял перед ней. Не было ли это проявлением ее личности, которого он так жаждал?

Но сегодня вечером черные летучие мыши вились над ним.

— Ну, что ж, Лалла. Одно помни, мне всегда было приятно, что ты, не таясь, говоришь со мной, ведешь себя согласно твоему естеству. Разумеется, принимаю за честь, что ты и сегодня высказалась открыто, чистосердечно. Я был бы последним негодяем, если бы начал принуждать тебя, ты знаешь это.