Общество любителей Агаты Кристи. Живой дневник - Глеб Шульпяков

Узкий предбанник освещала голая лампочка. Из мебели деревянный ящик, какие-то мешки стоят по углам. Девицы исчезли по коридору, я толкнулся в дверь направо. Там оказался совмещенный санузел. Железную ванну до краев наполняла желтоватая вода. На полках стояли банки с какими-то немыслимыми соленьями в форме человеческих эмбрионов. Рукомойник отсутствовал. Смыв в унитазе – тоже.

Я плеснул на руки водку, сел на крышку унитаза, нервно рассмеялся. Зачем я здесь? Которая из двух? Забегая вперед, нужно сказать, что истории такого рода поучительны тем, что в них ты можешь посмотреть на себя со стороны. И оценить беспощадную силу дури, которая толкает тебя на бессмысленные поступки.

Хлебнув из горлышка, я бодро вышел из ванной. Кухня маячила налево – слышно, как в полумраке переругивались. Из комнаты направо раздался призывный возглас.

«Э!»

Я вошел, попытался закрыть дверь. Но двери не было.

Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел молочный силуэт голой девушки. Она лежала в углу на убитом матрасе и, судя по движению теней на скулах, продолжала жевать жвачку.

«Наргиза или Фируза?» Проблема выбора сама собой отпала.

Я плеснул водки в щербатую пиалу, присел на пол. Фонарный луч, пересекавший комнату, освещал комья пыли, газетные свертки. Стопку курпачи.

Я осторожно погладил девушку по лакированным волосам. Она тут же раздвинула ноги, стала громко дышать. Я отдернул руку.

Так прошло минут пять-десять. Выяснилось, что Фируза-Наргиза живет в Махачкале. Что в Ташкенте подрабатывает летом. И что старуха не ждала, поэтому «бесица».

Выпив еще немного, я положил руку ей на живот. Она, как по команде, снова раскинула ноги, задышала. В этот момент на кухне раздался резкий возглас, звон посуды. Моя сбросила руку, поднялась на локте, уставилась в темноту.

«Э?»

Надула жвачный пузырь и почесала ногу.

Пузырь с хлопком лопнул. Я оглянулся. Это были куры, самые настоящие ташкентские куры. Они заходили в комнату, и было видно, что в дверном проеме корячится старуха, пытаясь выманить их обратно. Ругается, шикает. Но куры не слушаются, бродят вдоль стен. И даже что-то клюют с пола.

Моя вскочила, они стали кричать, тыкать пальцами. С кухни подала голос Фируза или Наргиза, не знаю. Бросив деньги на матрас и давясь от хохота, я выскочил на лестницу.

Всю дорогу в машине ржал как мерин.

Вернувшись в айвовый сад, я застал общество в прежнем, хотя и более унылом виде. У меня жизнь прошла, а здесь все по-старому, странно. Неофиты, разинув рты, спали на лавке. Девушки сменили батники на цыганские шали и сонно смотрели на свечи. Молодые люди перебирали струны. На кухне истошно свистел чайник.

Водка, которую я прихватил из курятника, внесла оживление. Аккорды стали мажорными, появилась чистая посуда и закуски. Они, эти волшебные ташкентские люди, как будто очнулись, встряхнулись. Снова заспорили о старых фильмах Михалкова и Данелии. И какой альбом у Харрисона лучше.

Они вспоминали, кто и чем занимался в прежней жизни.

Кто куда уехал.

Или – куда уедет.

Хотя было ясно, что никуда им не деться из этого сонного пленного пыльного города.

Они ссорились, и обижались, и все еще ревновали друг друга. Из-за событий, которые случились давнымдавно, в позапрошлой жизни. И теперь не имеют никакого значения.

Мирились и чокались разноцветными рюмками, обнимались.

Плакали, танцевали и пели.

И я танцевал и пел тоже.

Мне было хорошо с ними.

Потому что ссорились они несерьезно, в шутку.

А вот мирились по-настоящему.

Ближе к утру, когда небо становится изумрудным, я вышел на веранду. В кармане лежал сверток – непочатая вчерашняя пачка. Я сунул ее за стреху, под крышу.

Думаю, она лежит там и сегодня.

И, надеюсь, никому не пригодилась.

ТАНГО ЛАО

Лаос

Аэропорт смахивает на поликлинику. Чисто, линолеум. Лампы дневного света. Визы не нужно, гражданам РФ вход в Лаос свободный. Чиновник на контроле неспешно листает паспорт. Переворачивает – так, этак. Дыхнув, оттискивает штамп и старательно выводит подпись.

«Вас приветствует оператор „Танго Лао“!» – сообщает мобильный.

Я выхожу на улицу. Снаружи наваливается ночь, душная и влажная. Воздух нашпигован запахами трав, так пахнет в предбаннике вениками. Оглушительный треск насекомых.

– Settha palace! – кричу таксисту.

– Сехапала, сехапала. – И машина медленно трогается.

Через пять минут также неспешно мы въезжаем в город. Вьентьян освещен скудно, свет падает на мостовую из открытых дверей. От фар и вывесок. То и дело кричат в темноте дурными голосами птицы. Так мне, во всяком случае, кажется – что птицы. Их слышно даже из номера, как будто они под окнами.

Бросив вещи, иду искать набережную Меконга.

В детстве меня, как и многих, заставляли учить столицы мира. Наверное, так наши родители компенсировали неутоленную страсть к дальним странам. Надеялись, что «не мы, так дети». Я очень хорошо помню свое недоумение по поводу Вьентьяна. Мне казалось, что они перепутали там. Ошиблись. Что есть Вьетнам, а Вьентьян – это опечатка. Шутки пьяного картографа.

И вот я шел по «ошибочному» городу и думал, что надежды родителей иногда оправдываются. А Меконг лежал в двух шагах, темный и широкий. Просто газон переходил в откос, и начиналась река. С того берега отражались радиовышки «буржуазного» Таиланда, вечного союзника-соперника Лаоса. А здесь торчали из травы ободранные пластиковые стулья. Горела под парусиной голая лампочка. Играла «Калинка-Малинка». И если бы не чужая речь, не духота и влажность, то похоже на Плёс. Или что-то из Костромской губернии.

Правда, чуть дальше по берегу раскинулось кафе Mekong Deck. Мерцали фонарики, сверкала дизайнерская веранда. Но Deck пустовал – а к нам подходили все новые люди и тихо тянули пиво. Для Лаоса, зажатого между «советским» Вьетнамом и «американским» Таиландом, это норма.

Днем город оказался большим селом, а крики птиц – скрипом тормозных колодок. Которые тут на всем транспорте сточены. Улицы пересекались под прямым углом. Сквозь белье и циновки видно, что балконы подпираются чугунными колоннами. И что застройка смахивает на окраины Французского квартала в Новом Орлеане.

Остатки колониального прошлого.

Ажурные решетки и буддийская архитектура сочетались плохо, по крайней мере в моем сознании. Почему я вообще выбрал эту страну? С какой стати? Перед отъездом все спрашивали, но я отмахивался. Отвечал, что у нас под окнами их посольство и все лето по ночам они пели странные песни. Спать мешали.

«Вот, поеду разбираться».

Действительно, люди в Лаосе на удивление нечувствительны к звуковым раздражителям. Человек может спать под работающим компрессором или посреди городского трафика, на тележке. Сам видел. Чуть тише в монастырях, но звуки города и сюда долетают. Это сообщает религии некоторую домашность. Делает ее частью быта общины, что свойственно теравада-буддизму в целом.

Кроме монастырей и пары музеев смотреть во Вьентьяне нечего – в культурно-познавательном смысле, я хочу сказать. Поскольку главная прелесть и города, и страны – в атмосфере, в ритме. В людях. Таких открытых, непритязательных и спокойных людей я нигде не видел.

– Как тебя зовут? – спрашиваю подростка-монаха.

– Ван. – Косится на камеру.

– А тебя?

– Ту.

Меня они называют «миса Леп».

– Он учит английский. – Первый толкает второго. – Спросите его что-нибудь.

– Сколько тебе лет?

– Твети.

Первый снова толкает второго.

– Твел.

Я открываю камеру, они спокойно позируют. Остальные сидят под тентом, смотрят. Вообще на улицах города много именно монахов-подростков. Они носят сумки для подаяний, а в жару – зонтики. Как потом выясняется, достигая определенного возраста, все мальчики проходят послушание, буддийские «сборы». Поэтому и много.

В храмах, если нет службы, пусто. Такова особенность буддийских культовых сооружений: никто не стоит над душой. Не контролирует, как у нас. И ты можешь спокойно побыть со своими мыслями. Без посредников.

Дневная жизнь Вьентьяна вяло течет у набережной. Лавки, кафе, массаж. На газоне местный художник продает желтые лотосы. «Французский» ресторан – для ленивых и нелюбопытных, по европейским ценам. Самые вкусные точки питания – вверх по течению. Там, где кончается асфальт и лежит красная пыль.

Закусочные стоят на деревянных сваях, над Меконгом – а кухня в доме, через дорогу. Мать варит, дети разносят. Пол щелястый, крыша из листьев. Суп из рыбы, но заказывать на одного глупо, поскольку подают лохань с половником и тарелки. Если приносят палочки, значит, блюдо китайское. Остальное едят обычными приборами – или руками. А под ногами река, цвета кофе с молоком. Колер суглинка, смываемого дождями в воду.

Обедать на реке – летнее, «пионерлагерное» наслаждение (тут вообще многое напоминает бесконечное лето 70-х). Слышно моторную лодку и как шипит на сковороде масло. Звон алюминиевой посуды. С реки тянет неуловимой прохладой, тиной. И непонятно, откуда запах, от воды или из тарелки.