Разгневанная земля - Евгения Яхнина

До сих пор Тибору Фении приходилось видеть бетьяр только изображёнными рукой салонных венгерских и французских художников. На этих картинах у всех бетьяр было свирепое выражение лица. Не таков был стоявший перед ним человек, и всё же по телу молодого Фении пробежала дрожь.

Подъехав к Тибору вплотную, бетьяр сказал:

— Не угрожай, господин! Мы не из тех, кто боится. Нам ничего не стоило бы перестрелять вас всех, как собак, но мы не хотим проливать кровь, даже графскую, хотя его сиятельство и выпил немало нашей… Мы будем судить его всей нашей общиной, в которую согнала нас нужда и господские издёвки. Спроси-ка своего батюшку, согласен ли он выслушать наш приговор. Если нет… — Лохматые брови говорившего сошлись на переносице. — Если нет, — повторил он, — будем драться, и тогда уж не ждите пощады!

Тут граф Фения-отец пожелал лично объясниться с бетьярами. Но едва он вышел из кареты, как вожак бетьяров тотчас осадил своего вороного коня, обернулся назад и крикнул:

— Иди сюда, Иштван! Граф с тобой желает покалякать!

Под громкий смех всадников и к ужасу отца и сына Фении вперёд выехал Иштван. Остальные всадники скучились возле них.

Граф оторопел. Перед ним стоял Иштван Мартош. Он был и тот и не тот! Куда девалась былая рабская покорность, которая нравилась в этом работящем, усердном мужике графу и его управляющему? Расправились плечи, распрямилась спина, непримиримым огнём вражды горит единственный глаз… Даже голос стал другой!

Иштван мрачно произнёс:

— Вот и довелось, по милости божьей, свидеться нам, ваше сиятельство! А то я горевал! Должок мой вашей милости всё мучил. Не успокоится, думал, душа моя, пока не уплачу долга, не рассчитаюсь с графом. Вот теперь, слава богу, настал желанный час. Головы твоей никто не тронет, а вот сто палок, которыми за верную службу ты меня наградил, получишь сполна.

— Негодяй! — крикнул граф и вытащил из кармана пистолет.

Люди графа схватились за оружие. Тибор и два стражника успели выстрелить; одна пуля задела молодого бетьяра, другая ранила коня под ним. Стрелявшие стражники упали, проткнутые пиками. Трое бетьяр навалились на молодого Фению и связали его. Тотчас были связаны и все остальные. Только графу-отцу не связали рук, лишь обезоружили его.

Атаман обратился к стражникам, стоявшим со скрученными назад руками и понуро глядевшим в землю:

— Вы люди подневольные. Идите с богом на все четыре стороны да смотрите впредь не попадайтесь! Расскажите повсюду, что бетьяры чинят правый суд! Только с лошадками вам придётся расстаться. Свою кавалерию заводим, да вот беда: люди есть, а лошадёнок не хватает. И приходится отбирать.

Два всадника с заряженными пистолетами в руках проводили стражников до развилки дороги, шагах в ста от места, где совершал свой суд Иштван.

Стражники не заставили себя просить. Не оглядываясь на графа, они поспешили скорее убраться с глаз бетьяр.

Тем временем бетьяры наломали дубовых веток и уложили на дороге, прикрыв ими грязь. Один из них подал Иштвану толстую хворостину.

Граф стоял, опираясь спиной о карету, и в бессильной ярости глядел на страшные приготовления. Он всё ещё не терял надежды на то, что бетьяры одумаются, не решатся дотронуться до его священной особы. В глубине души рассчитывал он и на какое-нибудь неожиданное обстоятельство, которое в последнюю минуту вдруг выручит его из беды.

Не терял надежды и Тибор Фения. Руки его невольно сжимались, но ещё больше, чем отец, он понимал всю бесполезность сопротивления. Даже если бы у него не отняли оружия, он не смог бы предотвратить позор отца. Теперь же, безоружный, один против целого отряда!.. Нет, он должен оставаться безмолвным, в тени. Авось его минует гнев бетьяров.

Но мстители не медлили. Атаман подошёл ближе к Фении-отцу и сказал:

— Теперь ложись, ваше сиятельство, на подстилку. Так-то лучше — одежду не испачкаешь. Народ не любит зря добро портить.

— Взбесился ты, что ли, скот! — не закричал, а заревел граф. — Все до одного будете уничтожены, если посмеете коснуться меня хоть пальцем! Роту, полк, дивизию вызову!.. Всё кругом выжгут, а разыщут ваше разбойничье гнездо! Убирайся с глаз моих, негодяй!..

— Ты, барин, не грозись! — выступил вперёд атаман. — Нам пугаться нечего. Всё испробовали… Пришла пора вам, богачам, остерегаться: с каждым днём всё умнее становится мужик… Ну, Иштван, не тяни…

Иштван сделал знак бетьярам, собиравшим ветки. Те подошли к графу, связали и положили его ничком на приготовленное зелёное ложе.

Иштван приблизился, взмахнул зажатым в руке прутом и, не опуская его на спину графа, произнёс:

— Не бойся, ваше сиятельство! Мне не надобно твоих мучений! Я тебя не крепко… Имею понятие: твоя спина дворянская, не то что наша, мужицкая. Ей не вытерпеть того, что стерпела моя… Я полегоньку, больше для урока вам, господам. Вот, получай… Раз, два!.. Считай сам до ста. Не учен я, как бы не ошибиться!

Высеченного графа бетьяры, не развязав, оставили лежать. Не развязали они и его спутников. Не тронув ничего из вещей графа, лесные обитатели захватили с собой лишь отобранное оружие и лошадей.

Сдерживая горячившегося коня, Иштван подъехал к графу и сказал:

— Вот и расквитался я с тобой, а за Имре будут у меня особые счёты с самим императором австрийским!

Иштван повернул коня, и вся ватага вскоре скрылась в лесу.

Глава одиннадцатая

Вторая встреча

Карета Гуваша, преодолевая ухабы, медленно катилась по широкой дороге, соединяющей город Ха́тван со столицей Венгрии.

Был один из тех ненастных ноябрьских дней в Придунайской долине, когда сырость и непрекращающаяся изморось насквозь пробирают путника.

Несмотря на то что в карете было не холодно, Лайош Кошут, возвращавшийся от Гуваша в Пешт, чувствовал себя неуютно.

В хорошую погоду четвёрка крепких лошадей доставила бы карету на место за пять часов, но за это время сегодня они сделали лишь полпути.

Откинувшись на спинку экипажа и поставив ноги на переднее сиденье, Кошут попытался вздремнуть, чтобы скоротать часы длительного, однообразного путешествия. Однако сон не приходил ему на помощь, и он снова предался размышлениям о чрезвычайных событиях последних дней.

Весть о дерзком нападении бетьяр на графа Фению взбудоражила не только комитатские власти, но, быстро достигнув Вены, вызвала целую бурю в императорском дворце и сильное возбуждение среди дворян всех рангов, состояний и политических убеждений.

В самом Кошуте боролись два чувства.

Поступок Иштвана Мартоша пришёлся по душе свободолюбивому адвокату Лайошу Кошуту, возненавидевшему чванного и жестокого графа Фению. Но взбунтовавшийся крестьянин, поднявший руку на своего хозяина, обеспокоил дворянина — пусть обедневшего, но всё же дворянина.

Ещё вчера Мартош безропотно подчинялся барскому произволу, признавал как должное его права над собой; вчера ещё этот полуголодный крепостной считал незыблемыми основы общественного неравенства — и вдруг ныне он заговорил другим языком.

Кошут радовался пробуждению народа, нарастанию его воли к освобождению от ига помещиков. Но вооружённый Мартош, наказывающий розгами своего господина, казался символом социальной революции, которая вырвет власть из рук просвещённых дворян и отдаст её в руки невежественной толпе. Даже наиболее радикально настроенные дворяне, ратовавшие за широкие политические реформы, всё же считали, что управление страной должно сохраниться за дворянами. Так думал и Кошут. Но иной раз сомнение охватывало его. Горячий патриот, он хорошо знал историю своего народа. «Сколько же мудрости должно быть у народа, который сумел уберечь; свой национальный гений от покушений поработителей! — мучительно размышлял он. — Каждый раз, когда малограмотные, простые люди мужественно отражали нападение чужеземцев, разве не просвещённые дворяне снова и снова предавали Венгрию, обрекая её на рабство? И всё из страха перед народом!»

Тут Кошут вспомнил свою последнюю встречу с Танчичем. «Вот он — кровь от крови, плоть от плоти народной. Сын крепостного крестьянина, не он ли олицетворяет образ венгерского народа? Помыслы Танчича устремлены к человеческому благу и счастью, он жизнь готов отдать для достижения этой цели. Прав ли он, упрекая меня?.. Надо верить в творческие силы народа! Разве я не верю?.. Веришь, но… боишься развязать ему руки, — спорил сам с собой Кошут. — Да, да, боишься. Боишься доверить ему свою судьбу и в то же время хочешь, чтобы народ доверил тебе свою. Да кто дал тебе право ставить себя над народом?..»

Мысли Кошута были прерваны донёсшимся до него шумом, сначала неясным, потом перешедшим в отчётливый цокот копыт.

Он выглянул в окно кареты и увидел приближающуюся навстречу кавалькаду. Вскоре несколько десятков кавалеристов с двумя офицерами проскакали мимо кареты. В одном из них Кошут узнал молодого графа Фению.