Навеки вместе - Илья Клаз

Сняли с телег и расставили гончары свои изделия — глиняные кувшины, миски, горлачики, гладыши с ручками, паленные на жарком огне и покрытые глазурью.

Между рядов, вдоль телег ходят мужики с корзинами и лотками. Зазывают отведать пирогов с рыбой, ватрушек с сыром, капустников, маковок, варенных на меду. В Пинске мед продают добрый — пахучий и сладкий. На липах собирали его пчелы и на сочных лугах. На нем такую медовуху варят, что пьют мужики, не нахвалятся, кряхтят от удовольствия и быстро хмелеют.

Алексашка ходит между рядов, присматривается к люду. Бабы хватают за руки:

— Отведай, хлопче, преснаки с потрохами!..

— Много ли коштуют?

— Грош. Чуть не даром!.. Горячие, пышные… Бери, хлопче, не пожалеешь… Ну, полгроша…

На высоком возу сидит крамник, скалит желтые зубы и горланит на весь базар:

— Редька с медом, варенная с медом, варил дядька Семен, ела тетка Ганна, хвалила, не дала заганы, дед Елизар пальцы облизал. — Моргает крамник хитроватым глазом и тянет нараспев: — Па-атока-а с инби-ирем, па-атока-а…

Коробейники, переваливаясь с ноги на ногу, постукивают пальцами по коробам. В них всякой всячины полным-полно: иголки, шилья, ножницы, перстеньки, стеклянные бусы, раскрашенные во все цвета. Алексашка нащупал в поясе монету и подумал: купить бы Усте бусы в подарок, да вряд ли возьмет девка…

Идет горластый мужик, перевесив через плечо овчины, трясет выделанной шкуркой.

— Тулуп кому, тулуп кому?!

Не заметил Алексашка, как подошел он и ткнул в лицо мягкой, нагретой на солнце шерстью.

— Покупай, детина!

— Чего тычешь в нос?! — разозлился Алексашка.

— Бери! Бабе тулуп на зиму сошьешь… Овчине сносу не будет, и баба крепче любить станет.

— Не надобен мне, — буркнул в ответ.

Тот не отстает, снова тычет в лицо.

— Пошел ты!.. — Алексашка занес тяжелый кулак и онемел: — Савелий!..

Сам серьезный, только глаза смеются и хитро поблескивают из-под насунутой на лоб шапки. Бороду и усы отрастил. Теперь купец настоящий.

— Кулачище у тебя ладный стал, — смеется Савелий, поглядывая на Алексашкины руки. — Если б огрел…

— Мало осталось до того… Чего же к Ивану не заехал? — удивился Алексашка.

— День велик и не сразу все делается. Говори, как тебе живется у седельника?

— Как видишь.

— Пошиваете?

— И постукиваем малость.

— Славно! — Савелий замотал овчиной. — Тулуп кому, тулуп.

Шли по рядам, обходили гончаров, повозки с живностью и снова подавались в шумную толпу.

Увидав коробейника, того самого, у которого Алексашка рассматривал бусы, Савелий остановился, заглянул в короб, зацокал удивленно:

— Ладные иглы и ножницы!

— Бери, чего думаешь!

Они посмотрели друг на друга.

— Парень тот вон купит, — Савелий кивнул на Алексашку. — Сведешь коробейника к Ивану. Ему иглы да ножницы пригодятся. Еще спасибо мое передай.

Алексашка мельком взглянул на коробейника. Среднего роста, худощавый, с изогнутым орлиным носом. Волосы аккуратно подстрижены в кружок. Алексашка понял, что Савелий зайти к Шанене не может. А коробейник — вовсе не коробейник.

Пошли к Шанене.

— Савелий поклон тебе передавал.

И замолчал: проходили по базару стражники с бердышами, расталкивали людей. Следом на коне ехал капрал Жабицкий. Строго поглядывал по сторонам. В седле сидел, как влитый. Сияли на солнце серебром отделанные ножны.

— Здесь он? — Шаненя покосился на капрала и вопросительно посмотрел на коробейника.

Коробейник кивнул.

После полудня втроем сидели в хате Ивана Шанени. Макали преснаки в конопляное масло и запивали квасом. Звали коробейника Любомиром. О себе он ничего не рассказывал, был молчалив и на разговор Шанени только согласно кивал головой. От ночлега отказался. Выпил коновку свежего, терпкого кваса и, вытирая ладонью губы, сказал, что ему велено привести Шаненю в лес на потайное место. А ждать будут в том лесу ровно в полночь. Кто будет ждать, не сказал.

Горбатый седой пономарь передал владыке Егорию все, что было велено: ксендз Халевский просил его прийти на весьма срочный и конфиденциальный разговор. Пан ксендз Халевский сам намеревался наведать владыку, да не вовремя захворал. Владыка Егорий ухмыльнулся: какие могут быть разговоры, если от Брестского собора ненавидят друг друга? Тогда униаты предали анафеме верных православию, а православные во главе с Львовским епископом Балабаном ответили такой же анафемой униатам. Теперь — конфиденциальный разговор. Не о том ли, что пинское шановное панство увеличило на злотый налог работным людям, а ксендз Халевский чинит обиды православным? А может быть, переняли письмо патриарху Никону? В это не хотелось верить…

— Приду… — коротко ответил пономарю.

Псаломщик Никита, подавая одеяние, гундосил:

— Не ходил бы, владыка. Не к добру униаты зовут. От них годности ждать нечего.

— Знаю, да надо идти…

Встретил Егория не ксендз Халевский, а капрал Жабицкий. Не понравилось это владыке, хотел было повернуть к двери. Жабицкий поклонился и, звякнув шпорами, попросил в гостиную.

— Тебе ведомо, владыка, о злодеянии, совершенном черкасами и чернью в лесу под Пинеском. Мученической смерти предали пана Гинцеля и порубили рейтар. Тело пана Гинцеля привезли в Пинеск, и пан ксендз у ног покойного. Просил пождать.

Егорий сел на лавку, обитую кожей.

— Прошу сюда, до стола, — предложил капрал и отодвинул дубовое тяжелое кресло.

Егорий пересел. На столе была снедь. Слуга положил в миску заливную рыбу, придвинул соленые огурцы с медом. Трапезничать владыка Егорий не стал. Жабицкий поставил две чаши, взял с края стола бутыль. Налил в чаши. Когда подавал одну владыке, Егорий заметил, как слегка дрожит толстая, обросшая мелкими рыжими волосками рука.

— Кагор…

Капрал говорил о схизматах, возмутивших спокойствие в крае, о том, что мужики бросают поля и уходят в шайки. Егорий слушал, свесив тяжелую голову. И, не вытерпев, заметил:

— Мирские дела, пане капрал… — и дал понять, что о шайках вести разговор не будет.

Жабицкий пожал плечами:

— Прости, владыка, в тяжкий час живем.

И начал разговор о войске, которое собрал гетман Януш Радзивилл. Потом поднял чашу.

— Дабы пришло спокойствие краю!

Егорий чаши не поднял. Только тронул белыми пальцами тонкую изящную ножку. Смутное, тревожное предчувствие овладело им. Далекий, осторожный голос настоятельно твердил: «Не пей!» Но взял кубок, подумал: из одной же бутылки наливал.

— Долго не быть покою, пане. Паки звенят мечи, не быть покою, — недвусмысленно намекнул Егорий.

Капрал одним махом выпил вино, снова налил кубок и, приподняв его, метнул на владыку кроваво-остеклянелый взгляд. Егорий почувствовал, как похолодело внутри под этим взглядом.

— Прошу, пана… — Жабицкий приподнял кубок.

Владыка Егорий отпил глоток и поставил кубок. Плеснулось багрово-красное вино на шелковую скатерку и расплылось фиолетовым пятном. Непомерно сладким показался владыке кагор.

Владыка пробыл еще с Жабицким четверть часа, почувствовал легкую боль в животе и жжение, поднялся и, не говоря ни слова, вышел. Домой добрался уже с трудом.

— Молока, Никита… Скорее! — и повалился на постель, обливаясь холодным потом.

Псаломщик побежал за молоком. Пил владыка, а оно пеной шло обратно. До вечера терзался на постели владыка Егорий. Наконец боли стали тише. Сошла мелкая испарина с высокого воскового лба. С трудом раскрыл помутневшие глаза. Искусанные до крови губы тихо зашептали:

— Кагор… Принеси, Никита, воды…

Никита бросился к ведру, обрадованный, что владыке полегчало. Дрожащей рукой черпал воду. Она плескалась из коновки, когда нес в покой. Остановился у постели. Владыка лежал тихо, не шевелясь, с широко раскрытыми глазами. Никита прикрыл веки и тихо вышел из покоя.

Иван Шаненя притянул дробницы к самой кузне и долго возился, укладывая в два ряда доски. Вспотел, пока сделал все, что задумал. Теперь осталось набросать в дробницы сбрую — седелки и лямцы. Разогнулся устало и крикнул:

— Устя!.. — Не слышит девка. Снова крикнул. Из хаты выглянула Ховра.

— Чего тебе?

— Устя где?

— Не хожу за ней. Придет — скажет, где была.

— Устя! — сердито окликнул Шаненя.

Из-за верболаза, что на краю огорода, показался Алексашка. Шел лениво, ковыряя травинкой зубы. И в тот же миг заметил, как с другой стороны огорода замелькал платок Усти. Бежала девка к дому, услыхав голос батьки.

Алексашка помог Шанене уложить упряжь и увязать ее веревками. Шаненя зазвал Алексашку в кузню..

— Спрашивать кто будет, говори поехал продавать сбрую. Куда поехал, не знаешь. Понял?