Если бы я не был русским - Юрий Морозов

— И самое главное, запомни, — сказала М. — «Объединение» важнее самих книг.

«Важнее-то оно точно, — думал я, оставшись сам с собой, — только, что мы за книги читать будем лет через пять-десять. Страшно подумать».

Дайте мне точку опоры, и я укреплю мир, чтобы он не перевернулся.

Человек мудр, и когда у него горит земля под ногами, он одевает асбестовые тапочки.

Маргарита искусила своей неискушённостью Фауста. Фауст искусил своей неискушённостью Мефистофеля. Чем же искусил Мефистофель своего искусителя?

Вчера ходили в кино с М. на иностранный фестивальный фильм. Фильм оказался фантастически прекрасным, суровым и вневременным. Но смотреть было трудно из-за мелкобуржуазного обскурантизма граждан. Обыватель не понимал, что происходит на экране, сначала бурчал, что зря, мол, два рубля потратил и телевизор много лучше будет, потом, не вынеся мучений беспистолетно-бесшпион-ного сюжета и замирая лишь при виде наготы или широкоформатного соития, начинал очищать ряд за рядом и уже у самого выхода, хлопая дверьми, свистел или уныло хохотал, доказывая тем самым своё культурное превосходство над заграницей. Истомлённый неведомыми переживаниями героини фильма отечественный зритель грустно шептал сзади меня:

— Господи, хоть бы она повесилась, что ли!

Я зачем-то оглянулся и, оценив глупую, курносую, великорусскую рожу, как пожирательницу острых кинематографических ощущений, ни ухом, ни рылом не знакомую с некоторыми общераспространёнными в мире человеческими принципами, отвернулся. Когда десятилетиями, за которые успевают состариться, умереть и вновь народиться, идут одни и те же «Анжелики в гневе» и «Пятнадцать мгновений зимы», каких ещё слов и лиц ждать от сидящих кругом тебя.

Мы вышли очарованные. М. много говорила об игре, так отличной от навязшей на зубах станиславщины и немирович-данщины, о сюжете и привлекательном инфернализме фильма. Я провожал её до самого дома и даже дальше. Ещё в одной камере заключения мы пили чай и говорили разные, положенные между интеллигентными людьми, разности. Было уютно, культурно и, в конце концов, никчёмно. Я видел, что чем-то пришёлся М. по душе, но она мне ничем особенным не пришлась, потому что в сердце моём не отмерла часть, принадлежащая Лине, а как человек М. была для меня чем-то сомнительна.

Она сама вновь заговорила об «Объединении», но теперь о том, как ненавидит дело, которому служила верой и правдой столько лет, как презирает карьеристов и потенциальных убийц, под видом писателей окопавшихся в «Объединении», а потом, увлёкшись, стала с жаром описывать перипетии возникавшие при выполнении какой-либо запутанной служебной функции или интриги, и методы профессионального разрешения перипетий. А сложности в основном доставляли неприрученные дилетанты вроде Серафима или «вторая действительность», которая гораздо лучше Серафима понимала, что пишет и зачем; и не дать просочиться ни одной капле её писанного эзоповым языком правдивого материала неправдоподобной эпохи, в этом состояла увлекательнейшая игра и официальная служба редактора М., лучше самих пишущих понимавшей и язык, и эпоху, и саму игру, ибо она ненавидела эту эпоху так же, если не больше, чем её хитроумные противники.

— Интересный психологический нюанс, — сказал я. — А тебе нравится?.. — и я назвал имя одного из бывших членов «Объединения», затравленного и выброшенного за границу несколько лет назад его сотоварищами за то, что тот осмелился написать правду о наших замечательных, никем до этого не охаянных конц…. то бишь исправительно-трудовых пансионатах.

— Что за вопрос? Конечно.

— А ты небось тоже подписалась наряду с прочими за его изгнание из «Объединения» и, как следствие, за его арест?

Она мудро и грустно усмехнулась (об этих грустных улыбочках поговорим немного ниже).

— Подписалась. Но тебе этого не понять.

«Ах, ты сука», — произнёс я про себя. Ещё и сакраментальную фразочку о непонятии приплела. Любят люди, особенно женщины, когда объясниться начистоту не хотят, такими фразочками разговоры приканчивать.

— А вот мне, когда я прочёл в «Правде» заявление членов «Объединения» об «антисоветском» пасквиле этого писателя, ничего в голову кроме слова «жополизы» не пришло.

— Да, голова у тебя садовая, — вновь грустно-мудро усмехаясь, изрекла М.

Но более всего меня потрясло безобразное письмо, правда, не писателя, а прототипа главного персонажа одной книги, безногого лётчика-героя, разумеется, и в глаза не видевшего облаиваемую им «антисоветчину» перед подвигом которого в детстве я преклонялся в соответствии с идеалами, вбиваемыми в нас с ясельного горшка. Когда-то книжку о нём я выменял на половину своей коллекции старинных монет у своего приятеля, ибо хотел иметь именно тот экземпляр, в котором первый раз прочёл о таком беспримерном мужестве. И вот это беззубое лживое шавканье экс-героя, выжившего из ума, охраняющего свои или общие привилегии. И очарование героизма развеялось тогда в одно мгновение как дым, но оставило в душевной конструкции некую пустоту, которую нечем заполнить по сей день.

— Какой же ты ребёнок, — кладя свою руку на мою, сказала М. Я не высвободил своей руки, но она сама сменила объект захвата в ответ на мой следующий вопрос или, вернее, раздумье вслух:

— А если бы мне как члену «Объединения» пришлось подписаться под новой травлей? Неужели все эти десятки, сотни, тысячи умных и где-то даже талантливых людей глупее, нет, не глупее, несостоятельнее, нет, подлее, нет… нет такого слова. А есть такое положение вещей, когда ты один оказываешься против многих. Нужно ли это? Или нет вообще такой проблемы, а есть только общественный долг, приводящий в замешательство атавистический индивидуализм?

— Всё будет хорошо, — сказала М., похлопывая рукой теперь уже по моему колену, — ты взрослеешь буквально на глазах.

Взрослеть-то я взрослел, и это трагическое служение своим талантом тому, кого ненавидишь, не было мне совсем уж незнакомо, родился-то не в Сахаре. Но с таким острым психологическим разломом, как у М., я столкнулся впервые. Мне и жаль было её, и ужасала мерзость греха в служении двум господам, и влекло разыгравшееся любопытство девственника, попавшего в кровать… (кроватный персонаж предоставляется выбрать читателям самим, по степени осведомлённости о проблематике однополой и разнополой любви, а также в зависимости от высоты полёта фантазии).

И, как итог, я заключаю, что этот С. Бредовский воистину неисправим. Из любого запутанного положения он, как кошка, выпадает только в одно — в новую интрижку с девочками. Столь блестяще демонстрируемый публике тотальный фрейдизм, обуславливающий поступки моего героя убеждённостью своего полового предназначения, пожалуй, того и гляди, разрушит схематичность моего повествования и заживёт своей собственной, чересчур активной жизнью. Что-то я боюсь этого всё больше и больше.

К слову о пресловутом схематизме. Витальные характеристики схемы под шифром М. таковы: имеет лет эдак за 30, душится «Шанелями» и т. п., имеет ребёнка и мужа, которые в данный момент здесь ни при чём. Мне кажется, у неё есть любовник, но она им не совсем довольна и хотела бы сменить его на что-нибудь поновее, пободрее, поострее. Но, возможно, в Серафиме она принимает участие только из побуждений материнского характера.

Похвальное слово иудам и язвам

Лине я не звоню. Ей звонить мне некуда. Ночь молчания разлилась между нами, неужели навсегда? Перекрестки наших чувств зарастали бурьяном нелепостей, их ковыряли злые глаза и слоновьи ноги людей, заметали ветры осени и вьюги зимы, а мы, как муравьи, тщились уцелеть вдвоём в мире, состоящем из одних соломинок и одиночных камер заключения.

На что обречены люди в этой жизни, выбирая между чувствами и так называемым долгом. На писание романов или сумасшествие. Есть ещё третье, самое странное и самое безопасное — быть как все, смириться, поглупеть. Коротать жизнь анекдотами и прибавкой к жалованью.

Кто-то из соавторов по манипулированию треплет меня за рукав и говорит:

— Хватит об этом. Надоело. Сейчас другие времена, другие темы.

Темы другие — это верно. Но времена те же. Армагеддонные времена. И мне так просто не вылущить из памяти, как вам, дерзкие «реформаторы», того, как ещё 4–5 лет назад все вы, посиживая в курилках и на рабочих местах, жевали, словно мякину, одно и то же: анекдоты да о прибавке, о прибавке да анекдоты. А когда вас спрашивали:

— Поддерживаете ли вы руководящих товарищей? — вы говорили:

— А как же, Семён Семёныч, поддерживаем и одобряем. Только зарплата у нас, Семён Семёныч, маленькая. Прибавить бы надо.

Двумя-тремя десятилетиями раньше именно вы орали на собраниях, как на хлыстовских радениях (кто громче, тот и спасён), о своей любви к очередному железному наркому, солидарные с ним в титанической борьбе против колорадского жучка, распространяемого японско-немецкими диверсантами, и неутомимо звонили или слали записочки туда, на Литейный. А когда вас теперь упрекают в этом, вы без ложной стыдливости мудро и грустно усмехаетесь, сопляки, мол, неопытные, и роняете веско: «Время такое было, одному не сдюжить, не устоять». Вам, мол, лично это стукачество раз плюнуть было превозмочь, да против целого народа, да ещё русского, как попрать?