Если бы я не был русским - Юрий Морозов

С течением времени и возникновением других интересов интенсивность этих удалых поступков несколько снизилась, а привычка к сырому кошачьему мясу вообще испустила дух, ибо Жоркой брезговали девушки, наслышанные о его удивительных способностях. А девушек Жорка желал со страстью объевшегося мясом мартовского кота и, не находя доступного объекта удовлетворения своей страсти, до поры до времени утешал её творчески осмысленным и профессионально изученным ещё на Кавказе молодёжным рукоблудием. Иногда ему удавалось сублимировать эту страсть в форму более высшую, и таким образом он стал подающим надежды прозаиком и написал несколько рассказов, которые срочно были отнесены им в редакцию журнала «Мойка» в предвкушении уже стоящей за углом редакции всесоюзной, а то и европейской славы.

Литсотрудник, вставший на пути его триумфа, оказался человеком трудно идентифицируемой национальности и поэтому, когда он стал корить автора квасным патриотизмом одного рассказа и лобовым верноподданичеством другого, Жорка восстал против власть имущих и с криком: «повсюду жиды засели!» — навсегда покинул редакцию солидного журнала.

Оставив в покое сублимацию, Жорка решил идти не обходным, а прямым путём. Жила в их дворе красивая и совершенно бесстыжая девка Нона, на беду Жорки опять же нацменка-еврейка. Бесстыдство её было явно не русского свойства, ибо, например, по просьбе дворовых мальчишек-малолеток она могла задрать юбку и показать то, о чём её просили. Говорили, что она отдаётся парням и мужчинам постарше из спортивного интереса только один раз и что ведёт счёт этим отдачам, а счёт якобы состоит уже из 170 человек. Жорка знал цену всем этим разговорам во дворе, но было несомненно то, что Нона девушка без предрассудков и весьма самостоятельная. Родители Жорки были партфункционерами средней руки, и деньги у них всегда водились, а холодильник просто ломился от непростой жратвы, регулярно приносимой матерью из их партийных закромов. Поэтому на Жорку денег родители не жалели, и одевали, и в карман совали, не жадничали.

Жорка думал овладеть Ноной без труда и не очень даже старался в ознакомительных разговорах, а сразу же повёл её в ресторан, заказывал пить, есть широко, как настоящий мужчина, а после напросился к ней в гости. Её родителей дома не было. Жорка сунулся хватать её, куда-то пытался потащить, но она его быстро осадила, сама постепенно за разговором сняла платье, бюстгальтер и всё прочее. Расхаживая перед ним совершенно голой и поддерживая снизу руками и без того торчащие чрезвычайно дерзко груди, она спрашивала его, не похудеть ли ей. Он тоже снял рубашку, расстегнул брюки и не знал, что делать дальше. Она села перед ним на стул и взяв его руку в свою, сунула её себе между слегка расставленных ног, заставляя его шевелить там внутри пальцами. Он принялся было за дело, как вдруг, резко отбросив его блудливую длань и сдвинув колени, она вскочила, надела трусы, бюстгальтер. Он не понимал, что произошло, а она, уже надевая платье, сказала, что у неё сегодня нет настроения и вообще скоро придут родители, а потом выгнала его из квартиры, как ничтожного щенка.

Но что противнее всего вспоминать было Жорке, это то, как не в силах выдержать доведённое до крайности вожделение, он тут же в её подъезде, кроя сверхъестественными ругательствами эту и всех остальных евреек на свете, облегчил своё желание неистовым рукоблудием, воздерживаться от которого ему в последнее время и так стоило огромного труда. И вытирая руки об обивку её двери, он закончил эту любовную историю следующей эпитафией:

— Ну, падла жидовская, погоди!

Родители Жорки были знакомы с матерью Лины. Он видел её несколько раз до той вечеринки у неё на квартире, когда, танцуя с ней, обратил внимание на её томную, упругую грудь, так покорно прижимающуюся к его груди, на широкие, тяжёлые бедра, послушно двигающиеся в его руках. Родители уехали на дачу, вино лилось рекой, и пили всю ночь. К утру остатки компании полегли кто куда, а он оказался на диване вместе с ней. Ей, видимо, снилось что-то эротическое, и с закрытыми глазами она прижималась к Жорке, но, открыв их, вдруг отталкивала его. Ей хотелось мужчину, наверное, не Жорку Аверьянова, а другого, но другого под рукой и под ногой не случилось. Предутренняя мужская эротика волновала и отталкивала её до тех пор, пока разозлившийся от бесплодной возни Жорка с полыхнувшим в мозжечке синим пламенем бешенства не овладел ею силой. И она сдалась, упирающаяся, не любящая, но покорённая. И она стала второй женщиной, взятой полупьяной, при помощи грубой силы, и второй женщиной в его жизни.

Родители его и её как-то обо всем этом пронюхали и после ещё двух-трёх любовных экстазов, сопровождаемых бульканьем портвейна, поспешили вытолкнуть их в дурацких нарядах жениха и невесты в ЗАГС и потом в однокомнатную квартиру, отбитую у кого-то Жоркиным начальственным родителем для пущего счастья своего непутёвого сына. А Лина, войдя в эту реку нечаянно, послушно поплыла дальше, потому что из двух зол: жизнь с ненавистной матерью или с Жоркой — выбрала, как ей показалось, меньшее.

Если у Жорки Лина оказалась второй и самой серьёзной любовницей, то у неё опыт имелся несравненно более обширный, ибо её отнюдь не легкомысленная конституция, прозрачные даже спьяну серые глаза и довольно пушистые русые волосы сразу находили отклик в суровых мужских душах молодежи того района, где она училась и жила. Но опыт первый произвёл над ней вдвое старший её директор универмага, армянин, приятель её отца.

Под видом показа импортного платья он завез её к себе домой, поил французским коньяком и уговорил тут же примерить платье. Оно оказалось впору, и Лина почувствовала себя в нём не просто симпатичной, а почти могущественной. Чувство благодарности к нему всё же не смогло нейтрализовать отвращения к его жадным, забегавшим по её телу, как тараканы, пальцам, но всё сгладил коньяк, а наутро, едва не блюя от отвращения, она бежала домой, позабыв подаренное ей дорогое платье. Впрочем, он вскоре занёс его к ним домой и приглашал её посмотреть что-то ещё, поступившее в его универмаг, но она наотрез отказалась. За директором последовали два брата, из которых ей нравился тот, что гулял с другой. Но она отдавалась несимпатичному ей второму брату в неясной и смутной надежде на того, желанного. И он тоже снизошел до неё, как оказалось позже, с полного согласия несимпатичного, но при условии, что несимпатичный тоже не выходит из игры.

Были и ещё кое-какие мужчины, а последним перед Аверьяновым прошагал преподаватель физкультуры в школе. Но когда она выяснила, что ничем особенным, кроме выдающейся эрекции, он не обладает, скоро распрощалась с ним, хотя именно он обучил её многому из того, что должна уметь делать в постели и без неё современная женщина, чем приятно удивляла она потом Жорку и помогла проинтегрироваться Серафиму.

Аверьянов узнал от неё самой и о братьях, и о могучем физкультурнике, как ни странно, ничуть не задевшем его дремавшую ревность. Но после признания Лины, что первым её возлюбленным был армянин, он вновь взбеленился. Его поразило, что и здесь его опередил не русский. То, что физкультурник и братья тоже оказались в первых рядах, его не очень волновало. А вот то, что самый первый! Проклятые «чёрные»!

Они мельтешили повсюду, на улицах, в метро, на рынках, в редакциях, в милиции и даже в партии. Они дружны и сплочены между собой, а белым людям, хозяевам этой страны, на всё наплевать, в том числе и друг на друга. Милиционер татарин отпускал задержанного пьяного одноверца, а русские милиционеры составляли на своих же русских акты, били их руками и ногами, когда бить нужно было других, чужих всем «чёрных». Евреи редакторы принимали к напечатанью рукописи своих евреев или тех, кто жидовствовал под их дудку, а его, Аверьянова, белого по седьмые колена отсылали вновь на улицу из-за «слишком явного и узко националистического верноподданичества». А взять, к примеру, симфонические оркестры или издевательскую насмешку над русской культурой — оркестр русских народных инструментов. Инструменты-то русские, а играет кто? Жиды и им сочувствующие.

А сколько иностранцев в страну напустили, и были бы хоть настоящие, фирменные иностранцы. У этих и женщины симпатичные, и кое-каким барахлом с них разжиться можно. А что возьмёшь с плюгавых и прыщавых вьетнамок или гориллоподобных негритянок? Они сами тут побираются да ещё негритят с китайчатами потом здесь прописывают. В иных местах русскому человеку на улице сквозь это отребье не протолкнуться. Нет. Так дальше продолжаться не может.

Бесило Жорку равнодушие к проблеме «чёрных» сослуживцев, жены и многих приятелей, хотя находились, конечно, люди, его понимающие. Сочувствовала тёща, рассказывала, что не принимает на работу чурок и жидов. А в прошлом, теперь безвозвратно канувшем, но таком замечательно упорядоченном и справедливо строгом, она как-то доложила кому следует о своём начальнике, у которого мать была немецких кровей, «так улетел начальничек, только о нём и слышали».