Милый друг Ариэль - Жиль Мартен-Шоффье

Мне почудилось, что он сосет полицейский жезл. Но я ошиблась: он просто невозмутимо жевал сигару. Судя по ее размерам, ему хватило бы этого занятия до утреннего завтрака. Но благодаря огню в камине по комнате витал чудесный запах: мой бесстрастный индус подбрасывал в пламя щепотку сандала всякий раз, как ворошил горящие поленья. Эти изыски, более подходившие гейше, чем толстому борову Сендстеру, очаровывали меня, но я не сказала ни слова. Я уже неплохо изучила своего хозяина: он не переносил и не прощал никаких шуток в свой адрес. Все ваши насмешки он заносил в свой кондуит и при первой же возможности предъявлял вам счет. Более того, иногда он позволял себе разораться и выгнать собеседника из комнаты, осыпая его грубыми английскими ругательствами и швыряясь пепельницами. В башне «Пуату» его боялись не только люди, но и стулья со столами.

Он предложил мне бренди, щедро плеснул себе в бокал и, согревая его в ладонях, молча уставился на меня. Начать разговор сразу же, с интересующей его темы, было не в его духе. Эту поспешность он оставлял своим молодым подчиненным, сам же заводил дискуссии только после неторопливого обмена мыслями общего плана. Так же он поступил и в этот вечер, выспросив, чем я занималась, и сделав выпад «в сторону» Германтов:

— Бедняжка Ариэль, да вы завязнете в них на долгие месяцы. Эти «Поиски девушек в цвету»[45] — нескончаемая тягомотина, 100 000 страниц, не меньше.

— Ну нет, чуточку меньше. Примерно раз в сто.

— И все про любовь да про любовь. Наверное, черт-те как заверчено.

— Напротив, все очень просто. Часть первая: как я влюбился в женщину, которая меня не любила. Часть вторая: как я обнаружил, что она не в моем вкусе. Часть третья: как я не могу прийти в себя после ее бегства. В общем, жизнь как она есть. Вполне банальная история, ничего сложного.

— Конечно, ничего сложного — для всяких лодырей-интеллектуалов, которые занимаются поисками, обожают заниматься поисками, привыкают заниматься поисками и за этими поисками забывают что-либо находить. От этой писанины, наверное, мухи на лету дохнут.

— Вовсе нет, это очень занимательно. Пруст описывает все места и всех людей, с которыми его столкнула жизнь. Он знает парижское общество как никто другой, от него не ускользает ни один типаж. Думаю, он был бы в восторге от Дармона. Я уж не говорю о вас. Вы послужили бы ему великолепным персонажем для романа.

Это мое последнее высказывание явно покоробило его. Сама мысль о том, что однажды некий автор — хуже того, некий журналист — может вдохновиться его особой, привела его в крайнее раздражение. Желая поставить крест на этой неприятной перспективе, он поспешил вернуться к своему обычному хозяйскому тону:

— Все это замечательно, но сегодня вам больше читать не придется. Пора спать. Завтра мы уезжаем в семь утра.

Я ненавижу тягостные утренние вставания еще с давних школьных времен, когда мне приходилось на рассвете переправляться на материк, чтобы сесть в лицейский автобус. По природе я «сова» и, сдав экзамены на бакалавра, торжественно поклялась, что больше никто и никогда не заставит меня подниматься спозаранку. Увидев мою гримасу, Сендстер заговорил тоном любящего папочки, желающего развеселить дочку. Он объявил, что увозит меня в Швейцарию, где мы пообедаем на берегу озера: настал час торжества, «Пуату» выплатила мне мои комиссионные, и нам предстоит встреча с неким банкиром. И не где-нибудь, а в Лугано!

Итак, дело сделано: я все-таки добралась до золотого дна! Мне захотелось броситься перед Сендстером на колени и целовать ему руки. Но я ограничилась коротким «Аллилуйя!», восхищенно подняв глаза к потолку. Сендстер не выказал ни малейшего намерения разделить со мной благодарность, пусть даже адресованную такому всемогущему герою, как Бог.

— Не трудитесь понапрасну взывать к великим людям. Особенно к этому. В наших делах он полный профан.

Тут он был абсолютно прав, да я и сама не принимала религию всерьез. Поэтому вместо того, чтобы заступиться за мифического типа, который выставил себя на посмешище, объявив фетву девушке, надкусившей яблоко, я поинтересовалась нашей завтрашней программой. Никаких сюрпризов, все уже было расписано как по нотам. Мы сядем в самолет Falcon, принадлежащий «Пуату», который доставит человек пятнадцать наших биологов в Милан, на конгресс по тропическим болезням. Получив свои бэджи у входа во Дворец конгрессов, мы тут же уедем на машине, только нас и видели. Таможенники никогда не проверяют документы, наша поездка сойдет незамеченной, а мы вернемся вечером того же дня вместе с сотрудниками Гарри (между прочим, и моими тоже). И последняя деталь: мне запрещалось брать с собой мобильник. Вдруг кто-то позвонит завтра, и тогда со временем можно будет разузнать, что я была в Лугано. Я подумала: если он собирается вести машину сам, нам понадобится не меньше трех дней, чтобы доехать до границы, но и бог с ним, все равно его осторожность мне очень нравилась. Я тоже, когда надо, проявляю разумную сдержанность. Например, я не стала спрашивать его, какая сумма вписана в мой чек. Как я и предвидела, это в конце концов уязвило Гарри. Я лишила его удовольствия произвести эффект.

— Вы не хотите узнать, какая сумма вас ждет?

— Ну разумеется, хочу. Можете не стесняться и напомнить мне.

— Двадцать четыре миллиона.

Даже в самых безумных своих мечтах я надеялась получить один, ну от силы два миллиона. Меня как громом поразило. Я стиснула зубы, чтобы не переспросить. Может, он имел в виду старые франки? В его возрасте такая рассеянность вполне возможна. Но не на его посту. Угнездившись в диванных подушках, как кошка в корзинке, он с улыбочкой следил за моей реакцией:

— Приятный сюрприз, не правда ли?

Да, вот уж сюрприз так сюрприз. Мне даже как-то не по себе стало, а если честно, то просто страшно. Я плеснула себе в рюмку коньяку. Внезапно меня посетило смутное предчувствие, что шикарные рестораны, путешествия в первом классе и флирт с министром не всегда будут похожи на увеселительное плаванье по спокойной реке. Я плыла в утлом челне по бриллиантовому потоку, а в таких водах рано или поздно всем грозит опасная качка. И, хотя я довольно легкомысленно относилась к настоящему, конец фильма угадывался довольно явственно, и он не предвещал ничего хорошего. Чтобы сохранить такие деньги, требовалось проявить невероятную хитрость. И в первую очередь никому не показывать своего страха. Я поднялась к себе и легла спать.

Вот когда моя дорогая Швейцария показала себя в истинном свете — спокойной и умиротворяющей. Едва мы пересекли границу, как нам показалось, будто мы проникли в капиталистический монастырь. Ровные террасы виноградников, идеально аккуратная стрижка живых изгородей, вылизанные до блеска часовенки, карликовые квадратики пшеничных полей, белоснежные горные вершины… Этот сплошной райский сад, цветущий вокруг банковских сейфов, внушал желание навсегда прекратить работу. Войдя ровно в полдень в банк «Сен-Бернар», я сразу же почувствовала себя как дома. За этим порогом я мгновенно забыла о своей прошлой жизни, как о страшном сне. Даже цветы, замершие в вазах, и те внушали мне полное доверие. Сендстер, как завсегдатай банка, уверенно повел меня на второй этаж. Ни одна складка не оскверняла ковровые дорожки, ни одно пятнышко, ни одна пылинка не имели права на существование — хоть ешь прямо на полу. Тишина и та была совсем иного, высшего свойства, нежели снаружи; ее изысканно оттеняли шепотки на немецком (прекрасная мысль — говорить по-немецки; итальянский, услышанный на автостоянке, меня слегка обеспокоил). Пожилая дама попросила минутку подождать, затем встала и сопроводила нас в кабинет господина В.

Дверь открылась, и мы увидели огромную черепаху, поднявшую на нас глаза. Тяжелые веки, экономные движения, тихий, неторопливый голос… Хорст В. выглядел как утес из белого шоколада. Пока он выбирался из своего кресла, чтобы поздороваться, его взгляд и шея не сдвинулись ни на градус, один только корпус произвел величественный разворот вокруг своей оси, замедленный, как наведение танковой башни, внушительный, как вермахт. Ничто никогда не могло сокрушить Хорста. Ничто не могло исказить черты этого лика, гладкого, румяного, «на чистом сливочном масле». Он не поднимал и не опускал глаза, не морщил лоб, не вздергивал брови. Более того, говоря, он ухитрялся не шевелить губами. Его голос, низкий и неспешный, механический и точный, почти не вибрировал, и было ясно, что он не собирается дважды повторять сказанное (на безупречном французском). При одном лишь взгляде на него вы чувствовали себя невиновным в том, что богаты. При одном звуке его голоса все страхи и сомнения истаивали как дым. Его фразы были уютны и теплы, как пуховая перина. Этот человек обладал истинно отеческим характером. Он подробно разъяснил мне, как создал для меня IBC (International Business Company) на Багамах, по какому номеру я могу ему звонить, каким образом он будет сообщать мне о курсе ценностей моего вклада… Наверное, я показалась ему не слишком любопытной и не слишком строптивой. Я внимала ему, как Моисею, получившему Господни заповеди на горе Синай, иными словами, в благоговейном столбняке. И позволила себе лишь одну небольшую смелость: когда он набирал мое имя в компьютере, попросила его написать вместо Ариэль де Кергантелек мое второе имя — Мари. Это его не удивило. Так поступают многие, и он счел мою просьбу делом вкуса. Я не стала разубеждать его, и вот таким образом мне удалось надуть их всех. Теперь мы с моей матерью имели общий счет в Лугано. И я предчувствовала, что она сумеет распорядиться им куда лучше меня.