Комсомолец 2 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

На пустырь около седьмой подстанции я вернулся в начале декабря. Не решился явиться за спрятанными там вещами раньше. Особенно пока меня обвиняли в ограблении. Шутки шутками, но того и гляди, нагрянули бы в общежитие с обыском — искать отнятые у гражданина Белезова миллионы. А вместо денег обнаружили бы под моей кроватью разработку генерал-майора Мосина, укороченную неизвестным умельцем. Объясняй потом, зачем мне понадобилось хранить в чемодане огнестрельное оружие. Да и где я взял тот обрез — об этом тоже никому не хотел бы рассказывать.

Почти месяц я откладывал поездку к седьмой подстанции. И переживал, что кто-то наткнётся на припрятанные мной вещички. За обрез (отпечатки пальцев я с него стёр) не волновался. Боялся, что сопрут деньги. Триста семьдесят пять рублей! Восемь моих нынешних стипендий — вот чем были для теперешнего меня те деньги. Такая материальная помощь мне бы сейчас не помешала. Она тем более придётся кстати в нынешних обстоятельствах, когда я влачил существование в облике нищего студента. Эти деньги пусть и не сделают из меня советского миллионера. Но помогут лучше обустроиться в нынешнем времени.

Зареченск на карте Советского Союза располагался южнее того же Череповца. Но в СССР мало мест, где в декабре было бы комфортно разгуливать по улице зимой в свитере. Зареченск — не одно из них. Ближе к декабрю я подумывал даже достать из шкафа поеденное молью старое пальто Комсомольца — сомневаюсь, что выглядел бы в нём хуже, чем в старом свитере. Однако не придумал, чем заменю туфли «на тонкой подошве». Да и уши прикрыть теперь было нечем — на пустыре осталась и будёновка. Лишь мысль о том, что скоро обзаведусь деньгами на обновки, слегка согревала — помогала переносить осенний холод.

В субботу шестого декабря я всё же отправился за своим кладом. Радостно воскликнул, когда нашёл его нетронутым. В спешном порядке перепрятал деньги Гастролёра к себе в карман. Плед с будёновкой и обрезом перевязал привезённой из общежития верёвкой. Я долго думал, не избавиться ли от оружия. Но пришёл к выводу, что обрез пока полежит в моём чемодане: выбросить хорошую вещь легко и недолго. А вот попробуй потом отыскать ей замену… которая мне вполне могла понадобиться: ведь уже двум маньякам наступил на хвост… и собирался зимой поохотиться на третьего.

В магазин за одеждой я отправился, когда получил декабрьскую стипендию. Светить свои капиталы я не решился. Поэтому одолжил сто рублей на одежду у родителей Паши Могильного. Сам я с ними не общался — Пашка стал нашим посредником. Обещал вернуть Могильным всю сумму до лета, хоть Пашин отец и утверждал, что могу «не торопиться». Засветил перед парнями и «собственную сотню» — утверждал, что отложил её из стипендий (чем повысил в глазах Могильного свою платежеспособность).

В компании Славки и Паши отправился в магазин мужской одежды тратить свои огромные капиталы (двести рублей!). Прислушался к советам парней — приобрёл себе серое пальто и зимние ботинки. При покупке головного убора долго сомневался — уж очень меня смущала советская мода. Пашка всё же уговорил меня купить шапку из кроличьей шкуры (настоящую ушанку!). А Аверин едва ли насильно всучил (тоже «в долг» до лета) десять рублей — чтобы я приобрёл новый свитер на замену прежнему.

Мой обновившийся гардероб первой оценила вахтёрша — заявила, что я больше не «Санька Усик», а самый настоящий Александр Иванович. При виде меня восторженно заблестели глаза и у Светы Пимочкиной. Многие мои одногруппники, при виде нарядного меня, одобрительно кивали головами. Не среагировала на мой обновившийся облик лишь Королева: Альбина по-прежнему смотрела «сквозь меня». Ну и я сам не пришел от нового наряда в восторг, сколько ни рассматривал своё отражение в зеркале.

Смотрел на шапку, на пальто — вспоминал свои прошлые наряды (из будущего). И кожаные пальто, что я носил в девяностые годы. И модные когда-то шапки с изображением белого найковского «глиста» вместо кокарды. Помнил, как замечательно на мне прошлом (высоком, широкоплечем красавце) смотрелись не только дорогие брендовые вещи, но и рабочая спецодежда. Не выудил из памяти ни единого воспоминания о том, чтобы хоть когда-то выглядел столь же нелепо, как в этой мохнатой шапке-ушанке.

Уже в начале декабря я знал, что получу большинство зачётов «автоматом». Не мудрено: лишившись интернета, я развлекался чтением учебной литературы и зубрёжкой конспектов (никогда бы раньше не подумал, что опущусь до подобного). Мог бы получить заранее и вожделенное «отлично» по истории КПСС, но перестарался: преподаватель не скрывал своего восхищения моими частыми выступлениями с трибуны в аудитории — заявил, что не откажет себе в удовольствии «насладиться моим ответом» на экзамене. Должно быть, ещё никто из студентов не относился к его предмету столь же серьёзно, как я. Немка тоже восторгалась моими достижениями: всего за пару месяцев я обогнал в уровне знания немецкого языка едва ли не половину своих одногруппников.

И только на практических занятиях по высшей математике Феликс не уставал осыпать меня угрозами. Виктор Феликсович Попеленский на занятиях развлекал себя и студентов обсуждением умственных способностей «этого бэздаря Усика». А ещё он узнал о моём походе к его коллегам на кафедру. И долго возмущался моим поступком, приравнивая его к предательству и государственной измене. «Нет, вы только подумайте! — восклицал он. — Этот бэздать ходил жаловаться на меня! Он! На меня!» Феликс разгневанно теребил бороду и в красках описывал картины того, как я вскоре буду умолять его проставить мне «зачёт»; а он непременно припомнит мне этот «подлый рейд на кафедру» и мои «лживые речи» перед его коллегами.

— Не переживай, Санёк, — успокаивал меня после «вышки» Слава Аверин. — Всё будет нормально. Эээ… дождёмся зачёта. Может, и одумается Феликс — нам ничего не придётся делать. Ну а если не возьмётся за ум…

Они вновь переглядывались с Пашей Могильным — парни чему-то улыбались (по-прежнему не спешили посвятить меня в свои планы относительно Феликса).

— Нет, ты не волнуйся, Сашок, — говорил Могильный, похлопывал меня по плечу. — Будет тебе зачёт по вышке. Попеленский тебе его обязательно поставит. Мы со Славкой об этом позаботимся.

Больше двух недель советская милиция меня не беспокоила. Словно дело Горьковского душителя спустили на тормозах, а Усика и Нежину вычеркнули и из списка подозреваемых, и из перечня свидетелей преступления. Сперва я радовался — потом насторожился. Даже стал придумывать повод наведаться в отделение милиции. Хотел встретиться там с кем-либо из общавшихся со мной ранее милиционеров и поинтересоваться у них судьбой Эдуарда Белезова. Уж очень мне не нравились мысли о том, что Гастролёра могли отпустить, позволить ему вернуться к прежним «развлечениям».

За свою безопасность я не переживал… больше, чем до встречи с Эдуардом Белезовым. И без того с нехорошим предчувствием ожидал двадцать пятое января следующего года, когда по моим прикидкам могло произойти множество разных событий, вплоть до возвращения в прежнее тело настоящего Александра Усика — Комсомольца. Считал: одной угрозой больше, одной меньше — не имело для меня особого значения. Потому при мысли о новой встрече с Белезовым я не просыпался в холодном поту. А вот за Альбину Нежину я всё же волновался: Гастролёр не походил на всепрощенца.

Это и стало одним из поводов сохранить обрез — те пять патронов, что я вновь завернул в платок, могли пригодиться мне при поездке в Горький. Паспорт гражданина Эдуарда Ивановича Белезова (с зелёной обложкой и гербом СССР на ней) я в руках тогда подержал. И даже полистал — не только из праздного любопытства. Не позабыл я взглянуть и на адрес прописки Гастролёра. Потому имел представление, где именно буду искать Горьковского душителя… в случае необходимости. А необходимость поездки в замечательный город Горький появится у меня, если узнаю, что советские милиционеры не упрятали Гастролёра за решётку.