Французский сезон Катеньки Арсаньевой - Александр Арсаньев

Я попыталась было возразить, но он сделал умоляющий жест и, не дождавшись моего разрешения, стал перелистывать страницы альбома. Я решила не превращать это досадное событие в повод для международного скандала. Хотя и надула губы в знак неодобрения подобных его действий.

– У вас настоящий талант, – несколько раз повторил он. – Это иллюстрации к какому-то страшному роману?

Поскольку мсье не обращал внимания на мой обиженный вид, я перестала дуться и ответила:

– Не совсем. Вернее, совсем не иллюстрации.

– Вот как? – удивилась знаменитость. – В таком случае – что же это?

И так получилось, что слово за слово – я рассказала ему все те события, о которых вы успели узнать из предыдущих глав этой книги. И не знаю, как вы, а гениальный француз настолько заинтересовался этой историей, что стал расхаживать по моей светлице из угла в угол и говорить без умолку.

– Это потрясающе. Я всю жизнь придумываю душераздирающие истории, которых в Париже не происходило отродясь, и даст Бог – не произойдет в дальнейшем. А тут… – глаза его загорелись еще сильнее, хотя и до этого сверкали, как два рубина. – Я чувствую, что за этим таится чудовищная личность, может быть, тот самый гениальный преступник, о котором мы с вами толковали вчера…

– Я думала, что мсье уже позабыл… – удивилась я, поскольку за весь сегодняшний день тот ни разу ни вспомнил о нашем вчерашнем разговоре, и не изъявлял желания его возобновить.

– Я ничего не забываю, – с привычной бравадой воскликнул он. – Но как вы могли… Я бы никогда вам не простил этого…

– Чего? – не поняла я.

– И она еще спрашивает! – взвился он. – Я мог бы уехать, пропустив самые интересные и зловещие события, которые могут стать основой для необыкновенного романа. Вот так погибают гениальные сюжеты… И полицмейстер, каналья, ни словом не обмолвился мне об этом, хотя я и пытался вытащить из него что-то подобное. Кормил меня какими-то байками о беглых каторжниках…

– Но он, – вступилась я за Павла Игнатьевича, – на самом деле не занимается этим делом.

– Почему? – зарычал Дюма.

– Он не видит здесь состава преступления… – начала объяснять я.

После чего Дюма разразился такими эпитетами в адрес профессиональных качеств нашего главного полицмейстера, что я не рискнула бы их повторить даже в интимном дневнике или дружеском письме. Тем более, что с большей частью этих обвинений совершенно не согласна.

– То есть вы хотите сказать, что полиция не видит в этой последовательности более чем странных происшествий следов преступного замысла, хотя он виден в каждом из описанных вами событий, и не видеть этого может разве только слепой?

Дюма не привык сдерживать мощь своего голоса, и эти вопросы к моему ужасу разносились по всему лесу.

– Я вас умоляю, – попросила я его – Мне бы не хотелось, чтобы Павел Игнатьевич узнал о моем интересе к этому делу.

Дюма моментально все понял, сделал хитрое лицо, приложил палец к губам и спросил:

– Тайное расследование? Мадам играет в частного детектива?

Мне не очень понравилось слово «играет», хотя по-французски оно и не имеет того уничижительного оттенка, что в нашем языке.

– Я неплохо относилась к покойному, и не могу позволить его убийцам остаться безнаказанными, – с самым серьезным видом произнесла я.

На что Дюма отреагировал следующим образом: взял мою руку и с восхищением прижал ее к своим губам. Вернее усам, и они оказались такими пышными и жесткими, что поцелуй этот был почти воздушным, во всяком случае, прикосновения губ к руке я даже не почувствовала. И тем не менее, если бы Шурочка видела нас в эту минуту, она бы умерла от зависти. Но к счастью, она спала в это время в соседней комнате и ничего не слышала и не видела. И не мудрено, потому что всю предыдущую ночь не сомкнула глаз ни на секунду, переполненная чувствами и впечатлениями от встречи со своим кумиром.

После этого колючего поцелуя Дюма подошел к двери, раскрыл ее и выглянул в коридор. Убедившись, что там никого нет, он тихонько прикрыл ее и вернулся к столу.

– У вас уже есть какая-нибудь версия? – спросил он голосом заговорщика.

– Увы, ничего даже отдаленно напоминающее таковую.

– Сейчас у вас их будет несколько, – пообещал он мне, – но прежде, если позволите, несколько вопросов.

И он задал мне десяток-другой вопросов, на большую часть которых ответить я не могла, но это его не обескуражило.

– Разумеется, – пожал он плечами, – если бы мы с вами знали ответы на эти вопросы, то оставалось бы только арестовать виновных и закрыть это дело. И тем не менее – у меня уже есть несколько довольно любопытных предположений.

Как вам они покажутся?

И он с невероятной скоростью стал выдавать одну версию за другой, в которых в разных соотношениях, но непременно присутствовали любовь, ненависть, благородство и алчность. И через полчаса мне уже казалось, что вся эта история произошла в Париже, убийцы в них были настолько романтичными, что уже не вызывали у меня отвращения, а скорее поражали трагичностью собственной страсти, или тех заблуждений, жертвами которых стали по недоразумению. В пору было рыдать над их несчастной судьбой…

Но рыдать я не торопилась, поскольку ни одна из этих версий не имела никакого отношения к нашей российской действительности, хотя вполне могла бы стать основой для прекрасного авантюрного романа в стиле Александра Дюма.

О чем я ему и заявила. И едва не пожалела об этом.

Он обрушил на меня свой гнев, словно я уличила его в бездарности или плагиате. Но, израсходовав запас молний и громов минут за десять, он неожиданно успокоился и произнес уже совершенно спокойным светским голосом:

– Разумеется, вы правы. Россию я знаю по тем немногочисленным русским, что проживают в Париже. А те, прожив там несколько лет, уже в большей степени французы, нежели настоящие парижане. А за то время, что я нахожусь в России, большую часть времени я, увы, провел за столом. И если о чем-то и могу иметь сколько-нибудь серьезное представление, то разве что о русских водках и закусках. Но вы… – он посмотрел на меня почти с благодарностью, – вы знакомы с этой страной с детства, мой драматический талант, воображение и ваши энтузиазм и знание российской действительности приведут к тому, что мы непременно поймаем их за хвост.

– Кого? – не поняла я.

– Боже мой, разумеется – убийц.

Таким вот образом и вышло, что Александр Дюма пожелал на некоторое время задержаться в Саратове и принять участие в расследовании «грандиозного преступления», как он с первой минуты окрестил убийство Кости Лобанова.

И рассказ о том, что из этого получилось, и займет несколько последующих глав.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вернулись в Саратов мы поздно вечером, большую часть обратного пути Дюма просидел с таинственным видом, хотя время от времени его просто распирало от желания поделиться со мной очередной пришедшей в его курчавую голову идеей. На Шурочку он косился как на досадную помеху, и когда я сообразила, в чем причина его мучений, то поспешила его успокоить на ее счет.

– Шурочки можно не опасаться, – сказала я, – ведь Константин Лобанов приходился ей…

Шурочка сделала большие глаза, словно я собиралась открыть ее кумиру страшную компрометирующую ее тайну, и я закончила фразу не совсем так, как собиралась вначале:

– …он был ее кузеном.

– Вот как? – обрадовался литератор, – что же вы мне сразу не сказали, а я было подумал, что мадмуазель – дочь полицмейстера.

Это забавное недоразумение настолько позабавило Шурочку, что она впервые при Дюма рассмеялась своим удивительным смехом, напоминающим колокольчик, как принято называть эти озорные звуки, хотя с моей точки зрения, если они и напоминают колокольчик, то скорее тот удивительно-нежный цветок, что украшает наши луга по весне, а не тот полумузыкальный, полусигнальный инструмент, с помощью которого я вызываю прислугу. И смех этот произвел на впечатлительного француза неизгладимое впечатление. Его глаза увлажнились, а губы сами собой сложились трубочкой. И добрых полтора часа после этого он упражнялся в остроумии, чтобы вновь иметь возможность насладиться этими волшебными звуками, и пару раз это ему действительно удалось.

По этой причине вновь вернулись к теме убийства мы лишь в самом конце пути, когда колеса кареты уже стучали по мостовой. А через несколько минут услышали смех Аделаиды Сервье, которым она приветствовала возвращение своего знаменитого соотечественника, выйдя на порог своего дома. Поэтому, договорившись встретиться на следующее утро, мы расстались, на прощание пожав друг другу руки с видом членов тайного общества.

Заполошное квохтанье Алены известило меня о том, что в дом пытается проникнуть незнакомый ей человек.

– Не понимаю я по-вашему, – сдавленным шепотом повторяла она, боясь меня разбудить. – Русским языком вам говорят – барыня спит.