Чары Шанхая - Хуан Марсе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пассажир «Нантакета» любуется морской пеной, кипящей у бортов корабля, весело рассекающего волны, а в его памяти, утомленной грохотом взрывов, вновь звучит нехитрая мелодия, которая родилась в сердце во время войны, старая песня, навеки связавшая его с нашим городом, с твоей мамой, с друзьями. Через некоторое время, опершись на перила и покуривая сигарету, он начинает смутно различать впереди, на далеких азиатских берегах ослепительный свет, яркие краски и вожделенный вкус новой жизни, и в этот миг пропускает новый знак, посланный судьбой, — темное облачко медленно надвигается на корабль, словно грозя его поглотить. За кормой остались берега Индонезии, море спокойно, ничто не предвещает бурю, но туманная дымка тихо опускается на корабль, заслоняя звездное небо. Капитан Су Цзу говорит, что это облачко несколько дней преследовало «Нантакет», словно гончий пес, а вы, мсье Франк, — с улыбкой добавляет он, — просто не замечали его, потому что ни разу с самого Марселя не оглянулись назад.
— Я слишком долго жил с оглядкой, капитан, — говорит Ким, улыбаясь в ответ. — Убежден, что это дурная привычка.
— Может быть, вы и правы, — говорит Су Цзу, и в его голосе отчетливо проскальзывает кантонский акцент и скрытая грусть. — Однако, если бы ваш покорный слуга то и дело не оглядывался назад, он бы не смог двигаться вперед. Простите меня за откровенность, мсье.
Густая дымка, опустившаяся на корабль, скорее всего, образовалась где-то у берегов Сомали, в западной части Индийского океана, объясняет Су Цзу.
— Думаю, к утру она рассеется без следа. Несмотря на неприятный сладковатый запах и то, что от нее слезятся глаза и першит в горле, она вредна скорее для души, чем для тела, — добавляет капитан с загадочной улыбкой. — Суеверные моряки-малайцы считают, что такое облачко предвещает предательство.
Ким делает последнюю затяжку, бросает сигарету за борт и пристально смотрит капитану в глаза.
— А вы, капитан, тоже в это верите? — спрашивает он.
— Мнение вашего покорного слуги, мсье, не так уж важно. Кстати, не кажется ли вам, что здесь, на палубе, слишком жарко?… Предлагаю сыграть партию у меня в каюте, где работает вентилятор.
Ким медлит с ответом.
— Могу ли я задать вам нескромный вопрос, капитан Су? С мсье Леви, вашим хозяином, вас связывает дружба или исключительно деловые отношения?
Но, похоже, капитана тем временем отвлекает шум мотора, доносящийся из недр корабля, и он оставляет без ответа почти дерзкий вопрос Кима. Он внимательно вслушивается в глухой однообразный рев машин, встревоженное выражение его лица смягчается, и наконец он переводит взгляд на своего пассажира.
— Представьте себе, старое судно страдает астмой. — На его лице вновь появляется любезная улыбка. — Так как насчет партии в шахматы?
— Отличная мысль. Даю вам шанс отыграться.
Вот уже несколько дней Ким старается улучить подходящий момент, чтобы завладеть книгой в желтом переплете, которую так ждет Леви. Ни загадочные слова капитана Су Цзу, ни его странное поведение, ни зловещее облачко, якобы предвещающее предательство, не могут поколебать его устремленность в будущее, его желание следовать все дальше и дальше на борту «Нантакета».
Плавание проходит без происшествий, но однажды утром Ким просыпается мокрый от пота: термометр в каюте показывает сорок градусов. Судно заходит в Сайгон, забирает груз риса и жасминового чая, а потом следует в Гонконг, где Киму благодаря связям капитана Су Цзу мгновенно выдают визу для въезда в Китай. Затем «Нантакет» проходит по Восточно-Китайскому морю, минует Тайваньский пролив, и на этом путешествие заканчивается-. 27 июля судно бросает якорь в устье реки Хуанпу.
Но несколькими днями раньше, пока «Нантакет» шел вдоль берегов Тайваня, у Кима внезапно появляется возможность завладеть книгой. Стоит душная, нестерпимо жаркая ночь, предвещающая бурю. Су Цзу и его гость только что доиграли партию и покинули каюту, чтобы выкурить по сигарете. Облокотившись на перила, они молча смотрят на приближающуюся грозу — вдали на северо-востоке уже сверкают молнии. Тут появляется второй помощник и просит капитана срочно спуститься в машинное отделение: двое матросов-малайцев устроили поножовщину и тяжело ранили друг друга. Извинившись, Су Цзу исчезает за мгновение до того, как с неба обрушивается сплошная стена воды. Ким возвращается в каюту. Более удобного случая не представится — не зажигая света, он пробегает взглядом корешки стоящих на полке книг. Каюту освещает лишь тусклый фонарь, висящий снаружи. На полке он находит две книги в желтом переплете и берет в руки одну из них — выбор происходит как бы сам собой, просто пол под ногами ходит из стороны в сторону, — но этот сборник стихов на греческом явно не та книга, которую он ищет. И тут новый знак, который он не хочет замечать, — знак того, что вся его жизнь меняется, что судьба делает новый виток, — является ему на открытой наугад странице. В течение нескольких секунд глухой рев машин в недрах «Нантакета» отдается в самой глубине его существа, и Ким вспоминает капитана Су Цзу, его редкую предупредительность и красноречивое молчание, и, неизвестно почему, в этом реве, доносящемся из недр терзаемого штормом «Нантакета», слышится стремительный, необратимый бег времени, отзвук тщетной надежды, которая привела его туда, где яростно воет ветер и ревут волны, чтобы вложить в его руки эту книгу, открывшуюся на странице 77 не по его собственному желанию, а по воле бушующих волн.
И если бы в тот миг, ребята, мы оказались на корабле, если бы мы могли тайком проникнуть в капитанскую каюту и встать рядом с Кимом среди теней и грозовых зарниц, мы бы, конечно, с любопытством заглянули через его плечо и за каких-нибудь три десятка секунд, кратких, но уже увековеченных в человеческом сердце, прочли строки, которые совершенно случайно оказались в ту ночь перед его глазами:
Ты говоришь: «Отправлюсь я к инымМорям, в края, где не был прежде,И там найду иной, счастливый город,Где сбыться суждено моей надежде.Мой город — лабиринт, и в нем томитсяМоя душа. Разверстая могила —Таков он, город мой. Здесь жизнь течетОднообразно, серо и уныло».Но нет иной земли. Моря иныеНе существуют. Город за тобойОтправится. Куда бы ты ни скрылся,Повсюду он — все тот же город твой.Повсюду та же улица. ОднаждыВ своем квартале ты проснешься стариком.Ты заперт здесь. Все те же мостовые,Подъезды, окна, тот же самый дом.Ты слился с этим городом. ТебеНе скрыться, не уйти. Навеки пленный,Ты городу отдал всего себя,И стал отныне он твоей вселенной.
А старый «Нантакет», покорно подставляя жестокой буре дряхлое, изъеденное ржавчиной тело и усталую душу, хранящую воспоминания о лучших днях, об иных, более милостивых широтах, медленно и бесстрашно плывет все дальше и дальше — в Шанхай.
2
— Если ты заставишь меня проглотить всю эту гадость, меня стошнит прямо на кровать! — крикнула Сусана.
Проведя столько времени без движения, избалованная материнской заботой, она превратилась в изощренного капризного деспота, чей гнев на этот раз обрушился на Форката, который бережно подал ей в постель поднос с роскошным полдником — высокий стакан молока, яйцо всмятку и гренки с джемом.
— Съешь хотя бы яйцо, — умолял Форкат. — Я его почищу.
— Не хочу. Меня тошнит от яиц всмятку!
То была привычная сцена, и я впал в странное оцепенение, глядя на ее гладкий безмятежный лоб, чью бледность оттеняли черные волосы, и на капризно приоткрытый восточный рот с припухшей верхней губой.
— Чего уставился? — прервала она мои раздумья.
— Может, хочешь гоголь-моголь с малагой? — не унимался Форкат. — Или давай пожарю тебе чудесную яичницу с артишоками или баклажанами?
— Все это гадость! Ничего не хочу!
— Ты же прекрасно знаешь, что говорит врач, — настаивал он. — Побольше яиц и молока… Яиц и молока, — продолжал он, паясничая и подражая простонародному южному говору братьев Чакон. — Будешь кушать — станешь хорошенькая-прехорошенькая и здоровенькая…
Форкату частенько удавалось рассмешить Сусану, но заставить ее что-нибудь съесть было значительно труднее. Сидя на кровати рядом с подносом, он терпеливо ее уговаривал, пока его пятнистые пальцы чистили яйцо.
Я заинтересовался руками Форката не только потому, что меня удивил странный цвет кожи; просто как-то раз я заметил их не где-нибудь, а на коленях сеньоры Аниты. Тогда меня это не удивило, поскольку я быстро все истолковал на свой лад, однако впоследствии оказалось, что я ошибался. Дело было в воскресный полдень, я навестил Сусану и уже собирался уходить — мы с Финито договорились нарвать в парке Поэль эвкалиптовых листьев и наломать дрока, которым украшали террасу. В коридоре, проходя мимо спальни сеньоры Аниты, я замешкался и заглянул в приоткрытую дверь: они сидели возле ночного столика — Форкат на стуле, сеньора Анита на краешке кровати. Она сидела босая, положив ногу на ногу, подол халата был откинут, и его руки преспокойно лежали на ее колене. Я смотрел на них всего лишь мгновение, однако даже брошенный мельком взгляд уловил в их поведении нечто странное, что никак не вписывалось в схему, которая выстроилась в моем воображении: заботливые руки Форката не были похожи на руки мужчины, ласкающего стройные ноги, сама же сеньора Анита, которая сосредоточенно обрабатывала пилкой ногти, казалась совершенно равнодушной к лежащим на ее колене рукам и нисколько не походила на женщину, отдававшуюся мужской ласке. Но впечатление было слишком мимолетным. Я решил, что меня не заметили, и продолжил свой путь, как вдруг услышал ее голос.