Обида маленькой Э - Ольга Гурьян

В это время они увидели, что стража ведет Ли Юя.

Руки мальчика были связаны, и конец веревки обмотан вокруг кулака одного из стражников. При виде Погу Ли Юй рванулся и хотел что-то сказать, но из его широко открытого рта вылетел не то стон, не то мычание; стражник толкнул его в спину и потащил дальше. За ними несли на двух досках тело убитой. Сзади валила любопытная толпа.

— Ах, это моя вина, — печально сказал Гуань Хань-цин. — Не играй она в моей пьесе, она была бы жива.

— Она жива, — упрямо повторил Хэй Мянь.

— Скоро ночь, — перебил Лэй Чжень-чжень. — Вернемся на лодку и там решим, как быть дальше.

— Идите, я вас догоню, — сказал Хэй Мянь.

Как только актеры ушли, он снова вернулся в опустевший храм. Теперь, когда здесь побывало столько людей, трудно было себе представить, как произошло страшное событие. Но у одной из дальних колонн Хэй Мянь увидел свежий навоз — след того, что совсем недавно здесь стояли лошади.

Это открытие навело Хэй Мяпя на разные мысли. Он еще раз обошел зал, заглянул в боковые помещения, осмотрел проход за спиной статуи, но ничего больше не нашел. Тогда он снова вышел наружу, чтобы проследить, куда делись лошади. Дорога в сторону города была вся истоптана, и искать тут было нечего. В противоположной стороне, на размокшей от дождя тропе, виднелись отпечатки копыт.

Мянь пошел было по этому следу, но уже настолько стемнело, что он побоялся сбиться.

«По этой тропинке ночью никто не пройдет. — подумал ОН Вернусь с рассветом и посмотрю, что можно будет увидеть».

Когда Хэй Мянь вернулся домой, все актеры уже разошлись и только Лэй Чжень-чжень и Гуань Хань-цин сидели, тихо беседуя на носу лодки.

— Я ухожу, — сказал Хэй Мянь. — Я знаю, что убита не Сюй Сань, и думаю, что ее похитили люди, которые въехали верхом в храм. Я твердо решил отыскать ее. Прошу тебя, Лэй Чжень-чжень, сохрани сундуки с костюмами. Если я не вернусь, сам отдай их в Линьани сыну моего хозяйка, у которого есть там лавка. Я не хочу, чтобы думали об мне, как о бесчестном человеке.

— О костюмах не беспокойся, — ответил Лай Чжень-чжень. — Но не лучше ли будет, если ты подождешь суда и узнаешь точно что случилось? Подумай сам, если бы ты был прав, разве мальчик не прибежал бы на лодку и всех нас не поднял, чтобы выручить похищенную? То, что он остался на месте н не посмел вернуться, доказывает, что убита Сюй Сань. Ты престо не хочешь этому верить и потому тешишь себя пустыми мечтами.

— Я верю своим глазам, — упрямо повторил Xэй Мянь. — Я видел ее пальцы и видел следы неизвестных всадников в храме.

— Пусть он идет, — сказал Гуаиь Хань-цин. — Если он ее любит, как ему жить без нее?

Едва рассвело, как Хэй Мянь снова был у храма. За ночь отпечатки засохли, и было отчетливо видно, что сперва вели они к храму, а затем обратно на север. Хэн Мянь пошел по следу.

Вскоре он увидел стоявшую у тропинки хижину. На пороге сидела древняя старушка и смотрела вдаль. Хэй Мянь вежливо поздоровался, а она в ответ заулыбалась и закивала. Тогда он подошел и сел рядом с ней.

— Вам не печально одной так далеко от людского жилья? — спросил Хэй Мянь, чтобы как-нибудь начать беседу.

— Нет, нет, — ответила старушка. — Я не одна. У меня есть сын и добрая невестка. Каждое утро, перед тем как уйти в поле, они сажают меня на пороге, чтобы я могла любоваться на все, что увижу. Надо вам знать, что ноги у меня не ходят, а глаза видят хорошо, и чем я старше, тем дальше вижу.

— А что же вы вчера видели?

— Утром я видела, как синица учит летать своих птенцов. Пришла кошка, притаилась на суку. Но синица, защищая своих детей, налетела на нее и чуть не выклевала ей глаза.

— Какая храбрая синица, — сказал Хэй Мянь. — А что вы еще видели любопытного?

— Потом я видела, как паук плел паутину. Паук был совсем маленький. Пролетел большой шмель и порвал паутину. А паучок снова начал ее плести. Я подумала: так наша жизнь — трудишься, возделываешь свое поле, проскачут монголы и растопчут его. А мы опять начинаем сначала — мы, маленькие люди.

— А монголы здесь часто скачут?

— Не скажу, что часто. Вчера во время дождя проскакали здесь к городу. А немного погодя вернулись обратно.

— А не было ли с ними женщины?

— Была женщина. Туда скакала веселая — кричала и гикала громче мужчин. А обратно, видно, выпила не в меру: уже не могла держаться в седле. Один из всадников посадил ее на своего коня и крепко держал, чтобы не упала. А у нее голова опустилась на грудь, волосы растрепались и закрыли все лицо. Такая молодая, а нет в ней стыда. Нехорошо пить до потери памяти.

— Куда же они поехали?

— Наверно, к себе домой. Откуда же мне знать? Проехали по этой тропинке и скрылись за тем холмом.

Хэй Мянь поднялся и низко поклонился старушке.

— Спасибо вам, матушка, — сказал он. — Вы вселили в меня надежду.

— Где надежда, там жизнь, — ответила она, улыбаясь и кивая головой. — Ступай, сынок. Да найдешь ты, что ищешь, и достанется тебе, что пожелается! А в долгом пути не теряй ни смелости, ни настойчивости, ни надежды.

Глава девятая

КАК СУДЬЯ СУДИЛ ЛЮДЕЙ И ДУХОВ

У судьи лицо было широкое, сердитое и невыспавшееся. Он сидел за столом на высоком помосте. На ширме за его спиной был изображен однорогий цилинь — древний зверь, отличающий добро от зла, карающий дурных людей, символ справедливости.

Судья плохо понимал китайский язык, особенно грубое наречие простых людей— крестьян, лодочников, носильщиков, и потому рядом с ним за низким столиком сидел писец-переводчик. Речь богатых и знатных людей редко приходилось переводить. Они обычно владели монгольским языком, да и звон золота говорит за себя и всем понятен.

Около судейского стола стояли три чиновника. Они держали в руках три страшных деревянных орудия: кангу — колодку, которую надевают на шею преступника, так что он не может лечь и принужден спать сидя, ручные колодки, которые мешают поднести пищу ко рту, и кандалы. Два пристава держали бамбуковые трости и кожаные ремни, которыми вразумляют ответчика и свидетелей, если бы вдруг взбрело им на ум сказать неугодное суду. Впрочем, этими палками нередко били самих приставов и писцов, но они гордились этими шрамами, доказательством отчаянного поведения.

Приставы ввели деревенского парня. Он был высок и крепко сложен, но едва влачил свое изломанное пыткой тело. С него сняли кангу и он упал на колени перед помостом. Судья приподнялся и и упор посмотрел ему в лицо.

С древних времен китайские судьи решают дела по пяти выражениям чувств обвиняемого. Во-первых, вникают в его речь; во-вторых, следят за сменой движений лица; в-третьих, прислушиваются к дыханию, которое способно выдать скрытое волнение; в-четвертых, обращают внимание на его уши, как воспринимает он слова свидетелей и судьи. И, наконец, смотрят ему в глаза, так как глаза человека не могут скрыть правды.

— Ты Ван Второй, и ты украл лошадь из стада своего хозяина? — спросил судья.

Лицо парня ничего не выразило, глаза были тусклы, дыхание едва слышно. Он собрался с силами и отчетливо проговорил:

— Да.

Судья зевнул, откинулся на спинку кресла, сказал:

— Надеть на него кангу, отвести в камеру смертников, — и, обращаясь к писцу, добавил: — Я не выспался и хочу немного отдохнуть.

Писцы и приставы закричали:

— Тише, не шуметь. Его милость отдыхает.

Судья склонил голову на сложенные на столе руки. Послышался легкий храп. Писцы и служители замерли. Любопытные в дальнем конце залы не смели ни дохнуть, ни шевельнуться.

Прошло немного времени, судья приподнял голову, тряхнул ею, выпрямился и спросил переводчика:

— Еще есть дела?

— Дело о женщине, убитой в храме.

— Пусть введут обвиняемого.

— Ввести обвиняемого! — крикнул переводчик.

Писцы повторили его крик. Два пристава втащили на веревке Ли Юя. Халат на нем был разорван, волосы нечесаны, голова бессильно моталась на тоненькой шее. Приставы толкнули его в спину, он упал на колени перед помостом.

— Ты, Ли Юй, убил женщину в храме? — спросил судья, и повторил переводчик.

Ли Юй открыл рот, из его горла вырвалось бессмысленное мычанье.

— Это ты Ли Юй? — повторил судья.

Ли Юй снова замычал,

— Почему он молчит? — с беспокойством шепнул Лэй Чжень-чжень. — Что за выгода ему корчить из себя немого?

— Может быть, он действительно онемел от страха? — тоже шепотом ответил Гуань Хань-цин.

Они оба стояли в дальнем углу в толпе любопытных.

— В медицине известны такие случаи, — шептал Гуань Хань-цин, — Старые врачи умели их лечить, и мой отец научил меня. Как-то пригласили меня к больной. Родители выдали ее замуж; своего жениха она никогда не видела. Сваха сосватала, жених прислал дары, гадальщик указал счастливый день. Девушку принесли в дом жениха в закрытых носилках. Когда она вышла из них и подняли покрывало, закрывавшее ей лицо, она увидела, что жениху за пятьдесят, что он крив на один глаз, что у него заячья губа, щеки изрыты оспой и на спине горб. Тотчас лишилась она дара речи. Жених не пожелал принять немую и отослал ее обратно к родителям. Я ее вылечил.