Опавшие листья (Короб первый) - В. Розанов

— Наук.

— И держитесь его.

Действительно, он имел массу практики в Петербурге. Эти твердые слова Столыпина так на меня повлияли.

Мой совет читателям: проверять врача по книгам. Потому что они "не знают часто Лондона". Эта дикая ошибка Анфимова, Бехтерева и Наука погубила на 15 лет нашу жизнь, отняв мать у детей, и "столп дома" — у дома.

* * *

— Ну, что же, придет и вам старость, и так же будете одиноки.

Неинтересны и одиноки.

И издадите стон, и никто не услышит.

И постучите клюкой в чужую дверь, и дверь вам не откроется.

(колесо судеб; поколения).

* * *

Да они славные. Но всё лежат.

(вообще русские).

* * *

Государство ломает кости тому, кто перед ним не сгибается или не встречает его с любовью, как невеста жениха.

Государство есть сила. Это — его главное.

Поэтому единственная порочность государства — это его слабость. "Слабое государство" — contradictio in adjecto.[189] Поэтому "слабое государство" не есть уже государство, а просто «нет». (прислонясь к стене дома на Надеждинской[190])

* * *

До 17-ти лет она проходила Крестовые походы, потом у них разбирали в классе "Чайльд Гарольда" Байрона.

С 17-ти лет она поступила в 11-е почтовое отделение и записывает заказную корреспонденцию. Кладет печати и выдает квитанции.

(к истории русской революции).

* * *

В энтузиазме:

— Если бросить бомбу в русский климат, то, конечно, он станет как на южном берегу Крыма! Городовой:

— Полноте, барышня: климат не переменится, пока не прикажет начальство.

(наша революция).

* * *

Человек живет как сор и умрет как сор.

* * *

Литературу я чувствую, как штаны. Так же близко и вообще "как свое". Их бережешь, ценишь, "всегда в них" (постоянно пишу). Но что же с ними церемониться???!!!

Все мои «выходки» и все подробности: что я не могу представить литературу "вне себя", напр., вне "своей комнаты".

(рано утром, встав).

"Знаю" мое о ней — только физическое, касательное, и оно более поверхностно, чем глубина моего "не знаю". И от этих качаний, где чаша (небытия) перевешивает, — и происходит все.

Конечно, я знаю (вижу), что есть журналы, газеты и "как все устроено". Подписка и почта. Но "как в сновидении" и почти "не верю". Сюда я не прошусь и "имени своего здесь не реку". Вообще «тут» — мне все равно.

Дорогое (в литературе) — именно штаны. Вечное, теплое. Бесцеремонное.

* * *

Очень около меня много пуху и перьев летит. И от этого "вся литература моя" как-то некрасива.

Я боюсь, среди сраженийТы утратишь навсегдаНежность ласковых движений,Краску неги и стыда.[191]

Мой идеал — Передольский[192] и Буслаев. Буслаев в спокойной разумности и высокой человечности.

(на клочке бумаги, где это было записано, Верунька — VIIкл. Стоюниной,[193] вся в пафосе и романтизме, приписала:)

"Неверно, неправда, ибо ты был первый, что смог так ярко и полно выразить то, что хотел. Твоя литература есть ты, весь ты, с твоей душой мятежной, страстной и усталой. Никто этого не смог сделать в такой яркой (форме?) и так полно отразить каждое свое движение".

Интересно, что думают ребятишки о своем «папе». Первое "Уедин.", когда лежала пачка корректур (уже "прошли"), я вдруг увидел их усеянными карандашными заметками, — и часто возражениями. Я не знал кто. С Верой не разговаривал уже месяц (сердился): и был поражен, узнав, что это — она. Написано было с большой любовью. Вообще она бурная, непослушная, но способна к любви. В дому с ней никто не может справиться и «отступились» (с 14 лет). Но она славная, и дай Бог ей "пути"!

* * *

Тайна писательства в кончиках пальцев, а тайна оратора — в его кончике языка.

Два эти таланта, ораторства и писательства, никогда не совмещаются. В обоих случаях ум играет очень мало роли; это — справочная библиотека, контора, бюро и проч. Но не пафос и не талант, который исключительно телесен.

(21 ноября, в праздник Введения.

Любимый мой праздник, — по памяти

милой Введенской церкви в Ельце).

* * *

Только оканчивая жизнь, видишь, что вся твоя жизнь была поучением, в котором ты был невнимательным учеником.

Так я стою перед своим невыученным уроком. Учитель вышел. "Собирай книги и уходи". И рад был бы, чтобы кто-нибудь «наказал», "оставил без обеда". Но никто не накажет. Ты — вообще никому не нужен. Завтра будет «урок». Но для другого. И другие будут заниматься. Тобой никогда более не займутся.

* * *

…а все-таки "мелочной лавочки" из души не вытрешь: все какие-то досады, гневы, самолюбие; и грош им цена, и минута времени; а есть, сидят, и не умеешь не допустить в душу.

(на уединенной прогулке).

* * *

Протоиерей Ш. хоронил мать. И он был старый, а она совсем древняя. Столетняя.

Провожал и староста соборный, он же и городской голова.

Они шли и говорили вполголоса. Разговор был заботливый, деловой. И говорили до самого кладбища.

Отворили ворота. Внесли. Он проговорил заупокойное.

Опустили в землю и поехали домой.

(воспоминание).

* * *

Мамаша томилась.

— Сбегай, Вася, к отцу Александру. Причаститься и исповедоваться хочу.

Я побежал. Это было на Нижней Дебре (Кострома). Прихожу. Говорю. С неудовольствием:

— Да ведь я ж ее две недели тому исповедовал и причащал. Стою. Перебираю ноги в дверях:

— Очень просит. Сказала, что скоро умрет.

— Так ведь две недели! — повторил он громче и с неудовольствием. Чего ей еще?

Я надел картуз и побежал. Сказал. Мама ничего не сказала и скоро умерла.

(в 1869 или 1870 году).

* * *

"Буду в гробу лежать и все-таки буду работать". Как отчеканено.

И, едва стоя на ногах, налила верно, — ни жидко, ни крепко, — мне чаю.

(за завтраком).

Но это — "и в гробу работаю" — вся ее личность.

(8 ноября).

* * *

— "Душа еще жива. Тело умерло".

(через 2 часа, когда брела к Тане в комнату, на слова мои: "Куда ты, легла бы". 8 ноября)

* * *

В один день консилиум из 4-х докторов: Карпинский, Куковенов,[194] Шернваль,[195] Гринберг.[196] И — суд над «Уединенным». Нужно возиться с цензурным глубокомыслием. Надо подать на Высочайшее имя — чтобы отбросить всю эту чепуху. "У нас есть свое Habeas corpus[197] — право всякого русского просить зашиты лично у Государя (замечательные слова Рцы).

(10 ноября, суббота).

* * *

Иногда чувствую что-то чудовищное в себе. И это чудовищное — моя задумчивость. Тогда в круг ее очерченности ничто не входит.

Я каменный.

А камень — чудовище.

Ибо нужно любить и пламенеть.

От нее мои несчастия в жизни (былая служба), ошибка всего пути (был, только "выходя из себя", внимателен к «другу» и ее болям) и "грехи".

В задумчивости я ничего не мог делать.

И, с другой стороны, все мог делать ("грех").

Потом грустил: но уже было поздно. Она съела меня и всё вокруг меня.

(7 декабря 1912 г.).

* * *

Грубость и насилие приносят 2 % «успеха», а ласковость и услуга 20 % "успеха".

Евреи раньше всех других, еще до Р.Х., поняли это. И с тех пор всегда "в успехе", а противники их всегда в "неуспехе".

Вот и вся история, простая и сложная.

Еврея ругающегося, еврея, который бы колотил другого, даже еврея грубящего, — я никогда не видал. Но их иголки глубоко колются. В торговле, в богатстве, в чести — вот когда они начинают все это отнимать у других.

* * *

Чиновничество оттого ничего и не задумывает, ничего не предпринимает, ничего нового не начинает, и даже все «запрещает», что оно "рассчитано на маленьких".

"Не рассчитывайте в человеке на большое. Рассчитывайте в нем на самое маленькое". — Система с расчетом "на маленькое" и есть чиновничество.

(на повестке на "Вечер Полонского").

* * *

Заранее решено, что человек не гений. Кроме того, он естественный мерзавец. В итоге этих двух «уверенностей» получился чиновник и решение везде завести чиновничество.

* * *

Если государство "все разваливается", если Церковь "не свята", если человеку "верить нельзя", то тут, здесь и там невольно поставишь чиновника.

(на повестке на "Вечер Полонского").

* * *

Все «казенное» только формально существует. Не беда, что Россия в «фасадах», а что фасады-то эти — пустые.

И Россия — ряд пустот.

"Пусто" правительство — от мысли, от убеждения. Но не утешайтесь пусты и университеты.

Пусто общество. Пустынно, воздушно.

Как старый дуб: корка, сучья — но внутри — пустоты и пустоты.

И вот в эти пустоты забираются инородцы; даже иностранцы забираются. Не в силе их натиска — дело, а в том, что нет сопротивления им.

* * *

Эгоизм партий — выросший над нуждою и страданием России: — вот Дума и журнальная политика.