Холодно-горячо. Влюбленная в Париж - Юмико Секи

— Добро пожаловать, мадемуазель.

Была ли это хозяйка дома? Когда собрались все приглашенные, она села на небольшую подушку возле низенького столика лицом к стене. Остальные замолчали и тоже сели на пол. В тишине раздался долгий глухой звук. Я узнала его — это был буддистский деревянный барабан.

— Nanmyo Horen Gekyo, Nanmyo Horen Gekyo…

Седовласая женщина низким голосом распевала эту сутру. Другие, закрыв глаза, благоговейно шептали молитвы. Оказалось, речь шла о собрании буддистов.

— Жюстина, — прошептала я, — я не занимаюсь буддистскими практиками.

— Это не важно. Делай как мы, и погрузишься в медитацию.

Содержание молитвы заставило меня вспомнить об одной известной японской секте, чьей доктриной было: «Повторяйте молитву и будете спасены». Кто-то говорил мне, что эта секта начала распространять свое учение и в Европе. А если и было на свете нечто, что я ненавидела всей душой, так это религиозные секты!

Я ускользнула оттуда, как воровка, не обращая внимания на умоляющий взгляд Жюстины.

Глава 15

Март в Японии одновременно означает начало весны и конец учебного года. Как в каждом триместре, последняя неделя отводилась на экзамены.

С приближением этого периода прогулы Юнко стали хроническими. Однажды вечером я позвонила ей домой.

Оказалось, что Юнко беременна.

— Какой срок? — спросила я.

— Два с половиной месяца, примерно так.

— И ты все еще ничего не сделала?

— Я думала, это просто задержка, со мной такое случалось время от времени.

— А что говорит твой приятель?

— Он знает одного врача. С деньгами нет проблем, он за меня заплатит.

— А твоя мама в курсе?

— Нет.

Юнко сдала только половину экзаменов. Ее оценки были слишком неудовлетворительными для того, чтобы она смогла перейти в следующий класс. Чтобы избежать хлопот, связанных с пересдачей, семья Юнко решила отправить ее в католический лицей-пансион, расположенный вдали от Токио.

Шокированные этой новостью, другие ученицы не скрывали негативного отношения ко мне. Они знали, что мы с Юнко ходим каждую неделю в какое-то подозрительное место, и не сомневались, что встречаемся там не с самыми хорошими парнями. Юнко провалилась на экзаменах, тогда как я выдержала все; в этом было что-то подозрительное. Некоторые думали, что я жульничаю, но не могли открыто меня в этом обвинить за отсутствием доказательств. Все считали меня виноватой в дурном поведении Юнко и в ее проблемах с учебой.

Одним словом, у меня появилась репутация беса-искусителя. И я знала, что когда Юнко уедет, у меня не будет подруг.

Это недоверие, объектом которого я стала, лишь усиливало мое презрение. В любом случае эти девочки, слишком правильные и послушные, меня не интересовали. Я могла лишь игнорировать их, не желая иметь ничего общего с этим тупым стадом.

Наше общество состояло из людей, обладающих стадным инстинктом, которые безропотно принимали тоталитарные законы, не задавая лишних вопросов. Их менталитет ничуть не изменился с довоенной поры. Наши родители, жившие в период военного империализма, были готовы пожертвовать собой во имя чести нации. И даже тридцать лет спустя, несмотря на сильнейший шок поражения, люди по-прежнему признавали лишь коллективные ценности.

Мой бунт был направлен в первую очередь против моего окружения. Я хотела отомстить за себя всем тем, кто склонялся перед моралью социума и полагал, что обрел истинное счастье в собственном рабстве. В конечном счете все «сознательные» японцы стали моими врагами. Одна против всех, я молча объявила им войну.

Я довела эту игру до крайности: если они осуждают мои чувственные инстинкты, то я пойду еще дальше и откажусь от всех инстинктов.

Основным объектом уничтожения я сделала самый первичный, самый жизненный инстинкт: аппетит.

Я решила, что не буду больше есть.

Я отказалась от всех жиров и углеводов. Никакого риса, никакого хлеба, не говоря уже о масле. Ни сдобы, ни сладких газированных напитков. Я питалась исключительно коннияку — пастой из съедобных клубней. Это была желеобразная субстанция без всякого вкуса, практически не содержавшая калорий.

Степень моего протеста измерялась калориями — моей единственной системой отсчета. Каждый раз во время еды я тщательно подсчитывала их и с каждым днем уменьшала их количество. Я хотела переступить порог допустимого, чтобы показать остальным, что в конечном итоге может произойти с человеческим существом, лишенным естественных потребностей.

В течение двух недель мой вес падал с головокружительной быстротой.

Я никогда не была упитанной, но, по правде говоря, мои формы обладали некоторой округлостью. Однако они были еще не развившимися и оттого не выглядели достаточно соблазнительными, как мне того бы хотелось. Мечты были напрасны: я никогда не обладала упругими формами итальянских актрис или американских красоток с глянцевых календарей. Констатация этого факта лишь утвердила меня в моем решении. Я стремилась к грации иного рода: талия без капли жира, плоский живот с выступающими тазовыми костями, стройные ноги, тонкие запястья, угловатое лицо, впалые щеки. Таков был физический идеал, к которому я стремилась.

Тот факт, что я приблизилась к нему, вызвал у меня радость. Я мучила и изнуряла свое тело, и по мере происходивших с ним метаморфоз страдания сменялись удовлетворением. Я стремилась превзойти обычное чувственное восприятие, надеялась, что в конце концов перестану что-либо ощущать и превращусь в подобие бесплотного духа.

Результат превзошел все мои ожидания. Моя худоба стала пугающей, и психосоматические проблемы не заставили себя долго ждать. Я стала мерзнуть. На улице стояла весна, было почти жарко, но мое почти бесплотное тело постоянно трясло от озноба. Руки и ноги были ледяными.

Я потеряла сон, просыпаясь по утрам слишком рано после неглубокой дремоты. Мой мозг никогда не отдыхал, но я не чувствовала усталости. Мною владела лишь одна навязчивая мысль о еде. Я была словно одержима: любая еда казалась мне настоящим злом, а всякий, кто предлагал мне что-нибудь съесть, превращался во врага.

Я хотела быть самой худой из всех. Даже на женские манекены в витринах я смотрела как на своих соперниц, желая превзойти их нечеловеческую худобу.

Вены на моих запястьях выступали под кожей, словно корни старого дерева. Когда я приоткрывала рот, вокруг него прорезывались морщины. Начали выпадать волосы.

Разумеется, эти перемены не прошли незамеченными. Я ловила на себе странные взгляды и чувствовала, что мне угрожает паранойя. Я не выносила, когда кто-либо пытался препятствовать моему желанию оставаться худой, избегала общаться с окружающими и упорно продолжала свою разрушительную борьбу.

Несмотря на столь плачевные условия, энергия во мне била ключом. Я заполняла все свое время до отказа. После лицея бежала на частные уроки — пианино, плавание, живопись маслом, икебана. Анорексия обострила мою чувствительность, в особенности артистический инстинкт. В таком необычном состоянии я открыла для себя сюрреализм — благодаря выставке, проходившей в то время в Музее современного искусства в Токио. Это было настоящим откровением: Макс Эрнст, Андре Бретон, Рене Магритт, Мэн Рэй… Их гений и свободомыслие покорили меня. Быть может, потому, что мой анорексический демарш стремился превзойти реальность, мне были близки те подсознательные бредовые видения, которые использовали в своем творчестве сюрреалисты.

Казалось, анорексия обострила мои интеллектуальные способности. Я была способна достичь глубочайшей сосредоточенности. Лихорадочная страсть к литературе возросла. Вместо физической пищи я глотала книги. Моими любимыми авторами были Кобо Абэ и Кендзабуро Оэ, японские авангардисты 1960-х годов, оба — великие знатоки французской культуры. Следуя их примеру, я страстно увлеклась экзистенциализмом Жан-Поля Сартра.

Так складывался круг моих предпочтений. В гораздо большей степени, чем США со своей вселенской индустрией развлечений, меня интриговала Франция — своим интеллектом и дерзостью.

Поскольку мои разнообразные занятия не приводили к переутомлению, я вдобавок начала учить французский.

Спустя некоторое время у меня прекратились месячные.

Мой вес пересек нижний предел допустимого. Мама, которая до сих пор надеялась, что со мной все в порядке, сильно встревожилась, увидев меня в этом скелетоподобном состоянии.

Напряжение между нею и мной уменьшалось, по мере того как я упорствовала в своем одержимом стремлении похудеть. Мама не заставляла меня есть: она знала, что таким способом не сможет вернуть меня в нормальное состояние. Она пыталась меня понять, но вынуждена была признать, что не может проникнуть в мой внутренний мир. Впрочем, я боролась не против нее. Мое сражение выходило за индивидуальные рамки: я воевала против всех.