Хранительница болот - Наталья Николаевна Тимошенко

только было, как вообще Степан оказался на болоте. Он часто ходил в лес, с разрешения моего отца рубил нужные для работы деревья, но на болоте хорошие экземпляры не растут, нечего ему там делать.

Другие же, в основном, старые женщины, твердили про Лихоманку. К ним мы с Эленой и приблизились, делая вид, что просто заняли свободное место.

– Говорила я ему, нельзя сейчас на болото ходить, – шептала своей собеседнице тетка Ганна, самая известная в деревне сплетница. – Лихоманки сейчас злые, да разве он меня слушал? Смеялся. Я, говорит, тетка Ганна, ни в Лихоманку, ни в Трасцу – ни в кого не верю. Прогрессивный нынче век, вот-вот царская власть падет, а вы все туда же!

– Прогрессивный, – смакуя непонятное слово, повторила ее собеседница, ее лица я не видела, а по голосу не узнала. – Слов новых нахватаются, корни свои забудут, а потом вон, хороним.

– А почему Лихоманки сейчас злые, бабушка?

Это спросила малая Дунечка, внучка тетки Ганны, ее я узнала. Будь на месте тетки Ганны кто-то другой, шикнул бы на дитя и не стал пугать, но тетка Ганна не такая. Напугать дите малое всегда было ее любимым занятиям. Мы с Эленой, будучи еще девочками, старались ей на глаза не попадаться. Уж как отец ее ругал, однажды даже высек, а она не успокаивалась. Если уж нам многое рассказывала, можно было только догадываться, какие истории доставались деревенским детям.

Вот и сейчас наклонилась к Дунечке и зашептала:

– Потому что голодные. Помнишь, бабка Павлина яйца от черных куриц по всей деревне собирала? Сварила их потом, и на болото занесла. Лихоманки их любят. Отправились пировать, а бабка Павлина болото обошла, обереги разложила. И оказались Лихоманки в ловушке. Теперь все лето в лес можно ходить, не боясь, ягоды собирать, хворост. Лихоманки не тронут. Но сунешься в болото – считай, на смерть пришла. Вот Степан и пришел.

Дунечка испуганно закрыла лицо руками, да я и сама поежилась. Вспомнила, как месяц назад бабка Павлина и к нам приходила, яйца просила. У нас в усадьбе есть черные курочки, породистые, отец из-под Минска привез в прошлом году. Я сама слышала, как кухарка к маме ходила, спрашивала, можно ли отдать яйца. Отец бабку Павлину недолюбливал, но мама, знаю, считала по-другому. С отцом никогда не спорила, втихаря делала. Пока Агния еще слаба, и бабка Павлина сгодится. Яйца тогда Павлине отдали. Вот значит, для чего они ей были!

– Но как же Степан оказался на болоте? – спросила я тихонько. – Что ему там делать было?

– А вот этого не знаю, – развела руками тетка Ганна. – Антоша-охотник говорит, следы волков в лесу видел. Давно они тут не появлялись, и вот опять пришли. Может, они Степана на болото и загнали, хотел от волков спастись, да в лапы Лихоманок угодил.

Я пришла в себя, сидя на земле перед кладбищенскими воротами. Вокруг был все тот же солнечный день, в еловой посадке по другую сторону кладбища щебетали птицы, а на самом кладбище, восседая на высоких скрипучих соснах, пялились на меня черными глазами вороны.

Таких долгих видений у меня еще не было. А ведь я старалась не приближаться к болоту! Но это видение было не только длинным, я была как будто… внутри него. Я видела все не со стороны, а глазами той девушки, что пошла с сестрой на чужие похороны. Я в моменте знала то, что знала она. Знала, что у нее есть родители, что отец запретил идти на похороны, что мать втайне от мужа отдала яйца черной курицы местной знахарке, но при этом не знала, как зовут этих родителей. Не знала, как зовут саму девушку. Не знала, но догадывалась…

Леона? Леона Вышинская?

Это ее письма к сестре Агнии я нашла на шкафу Агаты? И судя по содержимому писем и тому, что я увидела сейчас, сначала были похороны Степана-столяра, а затем уже Леона писала об этом Агнии.

Зачем кто-то посылает мне эти видения? Чего хочет? Я не понимала. Потерла руками лицо, окончательно отгоняя морок, поднялась с земли, огляделась. Вокруг никого, кроме меня, ворон и высоких сосен вперемешку с крестами. И все-таки мне надо обойти кладбище. Ведь что-то звало меня туда.

На этот раз деревянных штакетин калитки я касалась через бумажную салфетку, найденную в кармане. Не была уверена, что это поможет, но снова провалиться в видение не хотелось. Не провалилась, удалось.

На кладбище было тихо. Вороны провожали меня внимательными взглядами, следили за каждым движением, но молчали, только изредка предупреждающе хлопали крыльями. Мне было неуютно под их наблюдением, я надеялась только, что они не станут нападать, ведь мне в таком случае даже скрыться будет негде. Они не нападали.

Казалось, что смотрит на меня еще кто-то, не ворона с дерева, а кто-то, стоящий за спиной, но сколько ни косила я глазами, так никого и не разглядела.

Я шла между крестов и малочисленных памятников, вчитываясь в надписи, вглядываясь в фотографии. Кладбище было большим, но четко делилось на две части. Более старая, вовсе без памятников, с деревянными, рассохшимися уже крестами, находилась с левой стороны, на небольшом пригорке. Даты жизни и смерти лежащих в земле людей говорили, что умерли они еще в первой половине прошлого века.

Вторая часть, ниже, была кардинально другой: кресты здесь стояли крепкие, обвязанные лентами, встречались и памятники, хоть и терялись среди общего количества крестов и деревьев. Потому и не заметила я их в первых день. То были не высокие постаменты, какие порой ставят на городских кладбищах, но обязательно с фотографией и небольшой клумбой рядом. Вообще на могилах было много живых цветов, будто на клочках земли, отвоеванной местными жителями у болота и превращенными в огороды, им было жаль тратить место на клумбы, поэтому все цветы сажали здесь, на кладбище. И только прочитав надпись на последнем кресте, я поняла, что не встретила ни одной могилы, где была бы указана фамилия Вышинских. Ни на старой части, ни на новой. А ведь Агата умерла меньше полугода назад, ее могила должна быть здесь.

Где же похоронены все Вышинские? Наверное, логично, что не на общем кладбище, но обходя парк в усадьбе, я не видела и отдельного. Решив уточнить этот вопрос у местных, я отправилась в деревню.

Если в первый день мне казалось, что жители будто специально прятались от нас, то теперь я знала, что все время, не считая обеденного, они проводят кто на огородах за домом, кто в лесу и на болоте: скашивают мельчайшие островки травы, чтобы запастись сеном за зиму. Я как-то спрашивала у Веры, она и сказала, что Востровка построена на природном острове среди болота, само болото никогда не осушалось, осталось в первозданном виде, поэтому за каждый клочок плодородной земли или травы здесь приходится бороться.

В теплое время года местные жили по четкому расписанию: подъем в четыре-пять утра, с первыми лучами солнца, работа на улице до полудня. Затем обед и послеобеденный отдых часов до трех. Потом работа во дворе, когда можно спрятаться от палящих солнечных лучей, а после пяти снова огород. Я же пришла в деревню в начале пятого, когда отдых уже закончился, но заниматься какой-то работой на солнце еще не было возможности, и застала почти все население в пустующем дворе старика Николая. Как-то мне рассказывали, что сам дед Николай умер восемь месяцев назад. Я видела его могилу на кладбище, и теперь мужики разбирали его сарай. Крыша строения упала еще прошлым летом, ремонту не подлежала, да и не для кого было ее ремонтировать: дед Николай был одинок, наследники если и остались, то жили в городе и сюда не приезжали. А сам сарай, в отличие от крыши, находился в неплохом состоянии, доски от него можно использовать для ремонта других сараев и даже домов. По крайней мере, так мне объяснили женщины, к которым я подошла. Все деревенские меня уже знали, поэтому откровенничали, не стесняясь.

– А у вас как дела в усадьбе? – поинтересовалась