Трудный переход - Иван Машуков

— Мы, наоборот, должны стараться, чтоб к нам больше народу шло, — сказал Тимофей.

— Истина, — подтвердил Ларион. — Для многолюдства кармановский дом малой. Стало быть, надо другие строить. А теперь, возьмите, как быть с едой. Общую кухню, где ты её там сделаешь? Или, скажем, столовую? Это всё нужно устроить. Моё мнение: не коммуной, а лучше артелью жить. — Ларион обвёл всех глазами: нахмурившегося Григория, доверчиво смотревшего на него Николая и поощрительно кивавшего ему головой Тимофея Селезнёва. — Артель — это для нас подходяще, — продолжал Ларион. — Я вот читал в газетке про одну артель. У них лошади и коровы, значит, на общем дворе. А сами они, безусловно, по своим избам. Конечно, желательно в коммуне, чтобы всем Еместе, как имеет думку Григорий Романыч. Может, выселиться куда-нибудь, построек наставить, земли побольше… Вроде хутора?

— Какой хутор? — встревожился Тимофей. — Выходит, мы будем в коммуне. А с остальными как же?

— Пусть вступают! — бросил Григорий.

— А вся деревня как? Мы на хутор выселимся, все сознательные, а народ бросим? Нет, это будет неправильно. Да и досуг ли нам сейчас о хуторе да о новых постройках думать? Ты сам посуди, Григорий: подходит весна, надо сеять, а мы будем в один дом сселяться, кухни да столовые устраивать. Нам впору с пашней управиться! Если мы, конечно, думаем по-хорошему дело зачинать…

Григорий молчал, насупившись. Николай, Тимофей, Иннокентий и Ларион выжидательно смотрели на него. Трудно было Григорию отказаться от задуманного, мучительной казалась даже самая мысль об этом. Но он понимал, что остался в одиночестве. «Эх, был бы Митрий!» — опять подумал он о Мотылькове. Однако от него ждут слова, и Григорий переломил себя.

— Ну ладно, — поднял он голову. — Не идёт коммуна — подумаем об артели… А ты ловко подвёл ноги к бороде, — метнул Григорий сердитый взгляд на Тимофея.

— Ты не серчай… Давай-ка лучше прикинем, кто в артели-то будет…

— Что ж, давай бумагу, составим примерный список.

— Да можно и без бумаги, — стал отнекиваться Тимофей.

— Тащи, тащи! — прикрикнул Григорий.

Тимофей покорно полез в сундук за тетрадочными листками. Иннокентий Плужников сходил в сельсовет за поселённым списком. Стали обсуждать возможных членов артели.

— Этот не пойдёт… этот пойдёт… должон пойти… — раздавалось в ответ на выкликаемые Плужниковым по поселённому списку фамилии крутихинских бедняков и середняков.

— Кузьма Пряхин, — называл Плужников.

— Упорный, чёрт, — сказал Григорий. — Он лучше зарежется, чем своё в артель отдаст.

— Да-а, — протянул Николай Парфёнов. — Кузьма не пойдёт…

В памяти всех сразу встал жилистый тридцатилетний крестьянин с курчавой бородой и беспокойными глазами.

— Кузьма, как клещ в кобеля, вцепился в своё хозяйство…

— Давай дальше, — сказал Тимофей.

— Да он же бедняк, Пряхин-то, — остановился Плужников.

— Это мало важности. Бедняк, а дух-то у него…

— Пелагея Мотылькова…

— Вдова Митрия Петровича, я с ней сам поговорю, — сказал Григорий.

— Анисим Шестаков…

— Это который Анисим? Снизу?

— Он.

В Крутихе было два Анисима Шестакова: один — сухопарый и длинный рыжий мужик, хитроватый, но с ленцой; другой — маленький, подвижной, горячий. Жили Шестаковы в разных концах деревни, по течению речки Крутихи, и потому отличались прозвищами: верховской звался Анисим Сверху, а низовский — Анисим Снизу.

— Анисим Снизу — этот пойдёт, — проговорил Николай с усмешкой, — на хитрость его лень понадеется…

— Что, плоховат? Ну, да ведь в артель — не одних ангелов… Организация массовая, — также с усмешкой отозвался Григорий.

— Филат Макаров. Батрак.

— Пойдёт, не пойдёт, а уговорить этого надо. Для прослойки!

— Ефим Полозков.

— Вот с Ефимом задача. Мужик на подъём тяжёлый. А надо бы его… Работящий. Я схожу к Ефиму, — сказал Ларион.

— А Егоршу Веретенникова как? — спросил Иннокентий Плужников, покосившись на Сапожкова.

Григорий молча поднялся. Встали и остальные. Так судьбу Егора и не обсудили на этот раз.

Запел петух, завозились под шестком куры. Жена Тимофея приподнялась на постели, села и стала надевать через голову юбку.

— Эх, засиделись-то мы! — смущённо сказал Ларион.

Уже совсем рассвело, когда они вышли на улицу. Звёзды побледнели. Из труб на серых крышах изб валил дым. Всё было, как обычно, но в эту ночь в Крутихе положено было начало будущему колхозу…

Много лет спустя какой-нибудь колхозный паренёк из той же Крутихи заинтересуется историей своей деревушки и станет расспрашивать пожилых людей о том, кто был самым первым организатором крутихинского колхоза. Ему без особого труда все укажут на Григория Сапожкова. А в ряд с ним поставят и Тимофея Селезнёва, и Иннокентия Плужникова, и Николая, и Лариона, а за ними, возможно, сохранятся в памяти людей и другие достойные имена. Николай и Ларион были беспартийными, а Григорий — коммунист. Но в самом большом вопросе — о том, что в Крутихе надобно создавать, колхоз или коммуну, — Григорий Сапожков послушался советов Лариона, хотя вся душа у него лежала к коммуне.

Прошло некоторое время, и Григорий с Тимофеем ещё больше оценили трезвый и здравый ум Лариона. Это был крестьянин, душой тянувшийся к городу. Он собирался бросить своё хозяйство в деревне и поступить на завод. У него была, как он говорил, «способность к механике». Но теперь намерение своё Ларион оставил: артельное дело заинтересовало его. Он вызвался сагитировать Ефима Полозкова. Жил этот труженик в достатке, но сам считал, что ему во всём не везёт. В детстве его «растащили» лошади. Простой смысл этого типичного крутихинского выражения заключается в том, что лошади, на которых он ехал с поля, вдруг чего-то напугались и понесли. Маленький Ефимка вылетел из телеги и сломал ногу. Ребятишки дразнили его: «Хромка!» Ефим беспощадно дрался из-за этого с ребятишками.

Покойный отец Ефима, Архип Никифорович Полозков, едва отстоял сына по хромоте от колчаковской мобилизации.

Сверстники Ефима побывали на войне, повидали другие края, Ефим же ни на один день не покидал своей Крутихи. Ему даже не о чем было говорить с девками на посиделках. Он мог бы им хорошо рассказать о привычном: какая нынче на той стороне речки Крутихи уродилась «рясная черёмуха», сколько в Скворцовском заказнике грибов — «лесники сказывали». Он мог с толком поговорить о домашнем скоте и с лошадях, о пахоте, жатве и косьбе. А девкам, как он думал, это было неинтересно; они и сами всё это каждый день видят. А вот «про интересное» он рассказывать не умеет… Даже Егорка Веретенников находил с Аннушкой какой-то разговор. О чём же мог болтать с девкой Егорка? Что уж у него такого диковинного? Ведь он тоже, как и Ефим, почти нигде не бывал. Месяц лежал в лазарете в Иркутске — но не такое уж это было большое дело, чтобы им хвастаться! Однако Егорка умел и про лазарет рассказывать так, что Аннушка его слушала.

И это Ефиму разрывало сердце. Он сильно любил Аннушку. Ведь он был первым, кто начал за нею ухаживать. Аннушка, живя у Волковых, редко показывалась на посиделках, но Ефим её заметил. Ефим никогда не забудет, как он впервые пошёл её провожать. Они долго шли молча. Подошли к переулку, от которого надо было сворачивать к дому Волковых. Аннушка сказала: «Дальше не ходи. Увидят».

И Ефим покорно побрёл назад. Вот и все слова, которые он от неё услышал в этот вечер, а сам и рта не раскрыл. Ефима сковала тогда робость. Отделаться от робости, застенчивости в присутствии Аннушки он так до конца и не мог. Из-за этого Ефим и в драку полез на Егора.

Ефим был крепче, сильнее Егора. Хромота его с годами стала еле заметной. Он бы тогда победил Егора, и, покоряясь его силе, кто знает, не пришла ли бы к нему Аннушка вновь? Однако, налетев с кулаками на Егора и поколотив его, он потом на всё рукой махнул. «Ладно!» Не желает Аннушка его любить, так и пускай достаётся Егору! А он назло ей и даже назло себе женится на какой угодно девке! И Ефим действительно так поступил, посчитав, что с любовью ему «не повезло». В соседнем селе Подворном высватали ему в жёны покладистую девку Федосью.

Так без любви началась семейная жизнь Ефима. Об Аннушке он думать перестал, но полностью чувство своё к ней подавить не мог. Всё больше и больше Ефим уходил в своё хозяйство, оставшееся ему после смерти отца. Он был старательным, трудолюбивым мужиком, но в хозяйстве, так же как в любви, ему «не было судьбы». До прошлого лета у Ефима стояли во дворе три лошади. Осенью одна из них, заболев ящуром, пала. Только успел Ефим прийти в себя от одного несчастья, двор его посетило второе: волки задрали стельную корову. Ефим остался с двумя лошадьми и одной яловой коровой. Правда, была ещё тёлочка, но когда-то она вырастет!