Трудный переход - Иван Машуков

— А ты бы пошла в коммуну? — спросил женщину Григорий.

— Я-то бы пошла! — отозвалась та. — Хуже-то, поди, не стало бы, а, Григорий Романович? — повернулась Домна к Сапожкову. — А то мне с моей оравой ребятишек, ох, как тяжко! Ну, спасибо, теперь вот корова будет…

— Откуда же народ про коммуну знает? — удивлялся вслух Иннокентий, проводив Домну и делая отметки в списке. — Ну, никуда, никуда от народа не скроешься!

— А и скрываться-то не надо, — ответил Григорий. — Зачем скрываться? Объяснять надо, чтобы правильно поняли! Чтоб от нас про коммуну знали, а не с чужих слов. — И он решил заняться агитацией за коммуну среди беспартийных.

Крутиху волновал слух о коммуне. Что в Кочкине бывшие партизаны решили в коммуну объединиться, — это уже не было новостью. Но коммуна в Крутихе… Кто же в неё пойдёт? Григорий Сапожков и Тимофей Селезнёв — эти уж, конечно, главные закопёрщики. Ну, а кроме них?

Противоречивые толки шли по деревне. Вплетались в них и ядовитые шепотки…

В один из вечеров Григорий зашёл к старому своему сослуживцу по армии Николаю Парфёнову, человеку беспартийному, но преданному советской власти от всей души.

— Давно, брат, ты у нас не был, проходи, — поднялся навстречу Григорию Николай. Под пушистыми тёмными усами у него мелькнули ослепительной белизны зубы. Николай радушно усаживал Григория.

Во всём облике Николая — немолодого уже человека — была ловкость, подтянутость. Он в чёрной гимнастёрке, подпоясан широким солдатским ремнём.

Григорий иногда заходил к Николаю. Но за последнее время ему всё было некогда. Гибель Мотылькова многое нарушила и в его повседневной жизни. Розыски убийц, поездка в волость, суд — всё это было и само по себе необычно, а тут ещё обстоятельства сложились так, что Григорий по необходимости стал в центре всех событий. Теперь его мыслями владело другое — коммуна… О ней-то и пришёл поговорить к своему товарищу Григорий. Он любил иной раз посоветоваться с ним о деревенских делах и настроениях. Жена Николая, тихая, спокойная, была в девичестве самой близкой подругой Елены, они и теперь дружили. Григорий же хорошо узнал Николая в критический для них обоих момент. В девятьсот девятнадцатом году Григория и Николая в числе других молодых крутихинцев забрали в белую армию по колчаковской мобилизации. Но уже через месяц они были у красных — перешли большой группой, заранее сговорившись между собой. Об этом с первых же слов и напомнил сейчас Николаю Григорий.

— Не забыл, как за нами тогда пошли? Так вот, бра-туха, нынче нам вроде опять надо начинать… — и Григорий заговорил о коммуне.

Николай слушал его, не перебивая. Что-то переставляла в закутке у печки его жена, не обращая внимания ка разговор мужчин или делая вид, что ничего не слышит. Дети спали. А Николай сидел перед Григорием, слушал его и думал.

Больших успехов в хозяйстве у него не было. Подходит весна, а у Николая две лошади, земля же сухая, твёрдая, на паре лошадей пахать её тяжело, придётся где-то брать третью лошадь. «Конечно, вместе легче работать, но — коммуна?» Николай о коммуне уже со вчерашнего утра слышит, об этом говорит вся деревня. «Хорошо-то, хорошо, да надо бы посмотреть — как оно будет в этой самой коммуне? Жизнь по-новому повёртывать не шуточка!»

— У нас же целая свободная усадьба Кармановых, большой дом! — сдвинув брови на суровом и энергичном своём лице, говорил Григорий, смотря упрямо на Николая, опустившего голову книзу. — Пойми сам… Ведь глупо будет, если этим не воспользоваться!

Николай оторвал наконец глаза от пола, тряхнул головой.

— Знаешь что? Пошли к Ларьке Веретенникову! — вдруг сказал он. — Пошли, пошли!

Николай встал, решительно набросил на плечи полушубок, оглянулся на свою тихую и молчаливую жену, и они вышли. Тянулся ещё по-зимнему холодный ветер на крутихинской улице, но всюду пахло уже подтаявшим снегом. В окнах то там, то здесь светились огни. Высоко в небе сияли звёзды. Глотнув полной грудью свежего воздуха, Николай весело заговорил:

— Вот сейчас мы сразим Ларьку коммуной! Эх, Гриха! — и он сильно толкнул Сапожкова плечом.

— Ну ты, чёрт здоровый! — шутливо заругался Григорий и толкнул Николая.

Вздумали побороться и свалились в сугроб.

— Ага, ты вон как! Ну, смотри! — раздавались их голоса сквозь шумное пыхтенье.

По дороге шёл Никула Третьяков. Он постарался обойти барахтающихся сторонкой и вздрогнул, увидав перед собой Григория. Его-то уж он никак не ожидал встретить в таком виде — грозно-весёлого, всего залепленного снегом.

— А-а, Никула! — сказал, запыхавшись, Григорий. — Ну, как корова?

— Подоили, Григорий Романович, подоили… Хорошая корова… Да ведь, говорят, временно это, в коммуну забрать могут!

— Нужен ты в коммуне, — рассердился Григорий.

Когда Никула торопливо прошёл, он глухо проговорил:

— Пугливые черти, тележного скрипу боятся.

Ларион Веретенников был дома, когда они ввалились к нему в избу. Чубатая голова Лариона вскинулась широкой тенью по освещённой стене; он сидел со всей своей семьёй за столом, ужинал.

— Вот, Ларя, — сказал Николай с порога, — мы тут с Гришухой коммуну наладились устроить.

— Какую коммуну? — поднял белые брови Ларион.

— Давай сначала ешь, а потом потолкуем, — серьёзно сказал Григорий, садясь на лавку.

Жена Лариона молча глядела на вошедших, а трое ребятишек сначала притихли, но затем с ещё большим рвением принялись выхлёбывать из миски мясные щи.

Ларион кончил есть, отложил ложку и поднялся.

— Куда пойдём или тут будем? — спросил он.

— Давай тут, — ответил Григорий.

Ларион смотрел на него и на Николая вопросительно. И снова Григорий начал говорить о коммуне и её преимуществах для трудящегося крестьянства.

У Лариона, дальнего родственника Егора Веретенникова, было своё, нажитое трудом хозяйство, но он не так рьяно занимался нм, чтобы из-за своей избы и света не видеть. Он понимал, что жизни по-старому приходит конец. И в Крутихе будет что-то новое, если уж всюду в стране началось это — совхозы, коллективные хозяйства… «Вот оно и к нам пришло», — мелькнуло в голове Лариона, когда к нему явился Григорий. Слушая Сапожкова, он после первых же вопросов о коммуне для уяснения самому себе размышлял уже больше не о том, вступать ему в коммуну или не вступать, а о том, кто с ними ещё пойдёт, кроме Николая Парфёнова.

Он уже давно считал про себя, что крестьянину-трудовику, своими руками возделывающему землю, нет нужды в одиночку ковыряться в ней, надо объединяться.

«Да ты по душе-то настоящий коммунист, вступай в партию», — предложил как-то Дмитрий Мотыльков, выслушав рассуждения Лариона о земле и хозяйстве. «Нет, Дмитрий Петрович, в партию я ещё не достоин», — ответил Ларион.

«Какой умный мужик!» — восхищался тогда Ларионом Мотыльков.

— Коммуна вещь сурьезная, — ответил Ларион на слова Григория, обдумывая в то же время про себя, как высказать вспыльчивому и не терпящему возражений Григорию свои опасения, что народ коммуну не поддержит, не готов ещё к этому народ. — Я, конечно, не против, но надо всё же обсудить, — продолжал Ларион. — Может, мы зайдём сейчас к Тимохе?

Тимоха — это был Селезнёв. Круг замыкался. «Да что они, сговорились, что ли?» — с досадой подумал Григорий. Затевая разговор о коммуне сначала с Николаем, а потом с Ларионом, Григорий думал, что они сразу же согласятся; в этом он не сомневался. Тогда и Тимофей Селезнёв может изменить своё мнение. Но вышло всё не так, как он предполагал.

Была уже полночь, когда они пришли к Селезнёву и подняли его с постели. Вслед за ними сюда же явился и Иннокентий Плужников.

— Что вас черти носят? Здравствуй, Ларион! Здорово, Николай! Это ты, что ли, их привёл? — спрашивал Григория Тимофей, шлёпая по полу босыми ногами и ставя на стол зажжённую лампу.

— Не я их, а они меня, — хмуро сказал Григорий. — Вот беспартийные, а больше, чем ты, за коммуну!

Тимофей надел штаны, рубаху, сел к столу. В избе было жарко. На кровати спала жена Тимофея, ребятишки разметались по полу. Женщина один раз проснулась, приподняла голову от подушки, поглядела. Мужики сидели вокруг стола, глухо жужжали их голоса. Тимофей в расстёгнутой рубахе облокотился рукою на стол. Григорий сидел прямо, и суровое лицо его выражало внимание. Николай изредка поглядывал на Григория, но больше он смотрел на Лариона, а тот — плотный, чубатый, с белёсыми бровями — говорил чуть глуховатым баском, обращаясь к Сапожкову:

— Григорий Романыч, я всецело с тобой согласный. Ты правду говоришь, что на кармановской усадьбе мы очень свободно можем коммуну устроить. Справедливые слова. Но мы же должны не токмо что о себе, но и о всех прочих. В коммуне, если по правилу, мы и жить должны все вместе, так ведь? Ладно, ежели нас будет немного, а ну как поднавалит…