Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

— Да-а, тут они сморозили не долго думая. Такое впечатление, — преисполнен был жаждой справедливости Карпин, — что за гласность всех обложили оброком. Есть она — значит, терпи всё: высокие цены, всеобщее хамство, повальное головотяпство. Но почему она должна быть сопряжена только с плохим — уму непостижимо.

— А тебе не кажется, Зайка, что возможен круговой процесс: застой, перестройка, снова — застой, или как там лет через …наддать это обзовут.

— В то-то и дело, что нам всё кажется, а определенного ничего не можем сказать.

Из подпола донесся знакомый стук.

— Не пугайся, — успокоил Лёвку Карпин, хотя его самого, как и в прошлую ночь, пробрала дрожь. — Привидения ведут себя тише.

Предложение Лёвка слазить в подпол и самим убедиться шутливо, но твердо отвел:

— Уж лучше к Пашке и Лёхе на собеседование… Пристанище прохвостов.

— Отечественный продукт. Что мы растили, то и получили.

— Выкурить бы их оттуда, но никто ж не отважится.

— Почему не отважится, — не сразу отозвался Гурьев. — Может, и сыщется доброволец.

— Всё у них, Лев Гурыч, схвачено. И они прекрасно понимают, что неуязвимы. Не зря Сычев намекал нам, дескать, чего затеете, себе дороже станет.

— Нельзя им спуску давать.

— Моли бога, если благополучно унесешь ноги, — осадил друга Николай Тихонович.

Тревожно заныло под сердцем, когда он представил разгневанного Пашку и готового на любую подлость Лёху. Будь оно всё проклято, чтобы связываться с ними. Не с таким приходилось мириться.

— Мы сами подтверждаем, какие слабые, чтобы защитить себя, — никак не мог угомониться Лёвка. — А ведь давно пришла пора спросить, чего мы ждем.

— Спи, — пропало желание у Карпина продолжать разговор.

— Ты, например, чего теперь ждешь?.. Десять лет назад утверждал, что грядет новая оттепель. Знаю, что ждал её. Предсказывал, как всё будет происходить. Во многом ты оказался прав, и тем заслуживаешь уважения… Но обнажилось и другое, очень страшное. Этого ты не предвидел.

Глаза Николая Тихоновича, привыкшие к темноте, различали Гурьева, сидящего в постели по пояс голым.

— Лезь под одеяло, чудик.

Но Лёвку невозможно было остановить.

— Посмотри на людей. Живут одним днем, ни во что нет веры. Любые перемены считают несерьезными и кратковременными. Втемяшилось им, что завтра будет иначе. Но как именно?.. Кто скажет?.. Еще не пропала надежда. Но не одна, общая, а раздробленная в самих себя. А это, повторяю, страшно…

Карпин подавленно молчал. Конечно, он всю жизнь чего-то ждал. Новой книги, квартиры, садового участка, ждал, когда вырастет сын, а сейчас ждет внуков. Было ожидание и отвлеченное, не личное — тут Лёвка прав. Есть, конечно, и сейчас… Но помилуй бог, оно лишь житейского характера. А загадывать наперед не берется, боясь непредвиденного. Взаимосвязь вещей существует; одно не может породить другое, чтобы не нарушить самое себя.

Сегодняшняя жизнь — издерганная, неприветливая, не щадящая никого. Все от мала до велика словно лишились разума, повторяя ошибки не столетней давности, а вчерашнего дня. И эта лавина всеобщего непонимания растет, набирая силу. И не приведи Господь, если… Кто там ждет лучшего?.. Не было бы еще хуже.

— И ты ждешь? — стряхнулся от своих дум Николай Тихонович.

— Мое ожидание вечное.

— А конкретнее?

— Внутреннее раскрепощение.

— Ну-у хватил.

— Но ведь того требует и наш профессионализм. Почему я должен думать о хлебе насущном, об устройстве быта, а не отключившись от всего, одержимо творить. Ничто мелочное не должно меня отвлекать.

— Сам себе и противоречишь.

— Да как же, — запальчиво воскликнул Лёвка. — От нужд и бед человеческих я вовсе не отрываюсь. Я пастырь, проводник. И люди с меня вправе спросить. Но и я могу потребовать: не покривил ваш слуга душой, точно и честно выразил ваши чаяния и заботы — отблагодарите, сколь не жалко, но не смейте и носа совать в мою творческую лабораторию.

Карпин засмеялся. Это был облегчающий, нужный перед сном смех. Он нес уверенность в благополучном исходе их поездки, давал надежду, что завтрашний день — уже народившийся в полночный час — сложится, не в пример прошедшему, удачно и хорошо.

Николай Тихонович подоткнул одеяло, пожелал Лёвке спокойной ночи.

— Знаю, что фантазирую, — грустно сознался Лев Алексеевич. — Но лучше ожидать такое, чем неведомо что.

— А любовь? Ты как-то обошел её. Или у тебя теперь от случая к случаю, когда, хе-хе, куда-нибудь выберешься?

— Взгляни на Поросенка, циник.

— Спи уж. Раковод, если б надо было, давно бы твою таратайку конфисковал.

— Как бы я у него чего не конфисковал.

— Ладно, разошелся, я вижу, — рассердился Карпин. — Он с моим братцем давно дрыхнет, а я твои баланды слушаю.

Поймав себя на мысли, что именно он втянул Лёвку в разговор, виновато поправился.

— На месте машина… Слышишь, Лёва.

Гурьев не ответил, то ли обиделся, то ли сразу задремал.

Николай Тихонович приник к окну.

Холодное стекло запотевало от дыхания. И сквозь него месяц, ушедший на край неба, был словно в тумане. Что виделось ему сверху: пустынный океан, залитый огнями город или угрюмое скалистое ущелье с журчащим на дне ручейком средь нестаявшего снега? Прозрачная вода не отражала слабый, мертвенно серебристый свет, лишь на острых гранях камней, как от удара стремительной струи, будто вспыхивали вмиг гаснущие искорки.

Карпин опустил глаза на сараи, забор, кажущийся еще более уродливым «москвичонок» и задернул занавеску.

Нет, правильно он сделал, что послушался Лёвку и приехал, пока весна только пробуждается. Разве сохранится надолго, даже в этой захолустной Кастырке, благостная тишина?

Понаедут и сюда дачники и шабашники, с бутылками, транзисторами, визжащими детьми, комнатными, пискляво лающими собачками на тонких дрожащих ножках. Поввинчивают, где надо и не надо лампочки и вечерами будут хлопать себя по жирным телесам, недоумевая, откуда такая прорва комаров.

На Борисовом озере установят мощные прожекторы, какими впору ночами ловить в перекрестье самолеты.

А на лавках будет сиротливо сидеть местный пожилой люд.

Станут обмениваться новостями, ругая или, наоборот, кого-то хваля: как им преподнесли по радио или телевизору… Кого они ругают — быть может, их последняя надежда, но по своей дремучести — ничего не понимают и чешут языками неведомо что.

А то еще взбредет кому в голову, послушав грамотного городского зятя, ошкурить деревья перед окнами, чтобы не загораживали солнце.

Всё лето окна и так закрыты ставнями. Но расплывшаяся дачка возьмет и нагрянет за продуктами со своим выводком и надует тонкие губы: «Как это вы не послушались моего Сеню, вашим же внукам нужна светлая комната».

Бесенята, облазив всё вокруг, вытопчут огород, замусорят двор, попытаются устроить пожар: кто же знал, что копна так быстро загорится… И мамаша, недовольная