Ревизор Империи - Олег Измеров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Прошлый жилец не интересует, — просипел Клячкин. Он заглянул в пустой шкаф, взяв в руки керосиновую лампу, внимательно рассмотрел подоконник, не осталось ли следов, и вернул лампу на комод.
— Идем в следующую, — сказал он в сторону дверей. — Если ты, Ходунов, по пьяни не напутал, ей отсюда не деться. Разве что по воздуху улетит, — и он направился к выходу.
— Минуточку! — Виктор обратился в спину Клячкину. — Можно вас на пару слов между нами?
Клячкин прикрыл дверь и повернулся.
— Говорите.
— Просьба такая. Понимаете, дама не свободна, и можно, чтобы это все осталось между нами? — он порылся в кармане и вытащил наугад несколько бумажек.
Лицо Клячкина начало багроветь.
— Это что же, — произнес он возмущенным тоном, — вы мне взятку предлагаете?
— Что? А, да нет же, что вы, это уже вторая просьба. Понимаете, за свою не совсем безгрешную жизнь мне совестно перед богом, и я хотел бы как‑то это искупить, пожертвовать на это, как его, на ремонт храма. Но вот все так получается, что времени нет зайти. И видя вас, честного человека, мне пришло в голову попросить: будете в соборе, не могли бы передать пожертвование от моего имени.
— Так это — на храм?
— Да. Если не затруднит.
— Доверяете, значит?
— Ну, кому в наше время еще можно доверять, как не полиции?
— Хорошо… То, есть, конечно, не совсем хорошо, но, если есть чистосердечное раскаяние, то уже хорошо. — Он взял деньги и начал считать. — Расписку надо?
— Да вы что? Людям надо верить.
— Это оно когда как… Ну, не сумлевайтесь, передадим. Честь имею! — и, козырнув, вышел.
— Ну вот, — громко произнес Виктор, задвинув защелку, — заодно и душу облегчили… Продолжим грешить?
Фрося лежала, как каменная, судорожно вцепившись руками в край одеяла. Тогда Виктор задернул штору, сел на кровать, отвернул нижний край одеяла, и, крепко зажав под мышкой икру правой ноги, принялся щекотать ступню; Фрося громко взвизгнула и задергалась, пружины заскрипели.
— Ай! Не надо, я поняла… — и она завозилась на кровати, из ее полураскрытых губ вырвались ахи и стоны. — Миленький… миленький…
Вскоре брань Клячкина донеслась с улицы; видимо, он корил дворника. Голоса удалялись. Фрося затихла.
— Они ушли, — прошептала она одними губами.
— А если нет? — спросил Виктор. — У тебя здорово получается.
— Ушли, — убежденно повторила она, — я это чувствую, — и, накрывши лицо одеялом, она вновь беззвучно залилась слезами.
14. Тело рабочего класса
— Ну что же ты, глупая, — ласково, на всякий случай, достаточно громко промолвил Виктор, гладя девушку по чуть растрепанным волосам; чепчик сбился, а коса в поехавшем набок венчике так и осталась нерасплетенной. — Все ведь хорошо, правда?
— Да… Хорошо… Очень хорошо… Вы благородный человек.
— Первый и последний раз. Завязывай с политикой, пока по статье не загремела.
— А вы не боитесь полиции, — промолвила она, успокаиваясь. — Я сразу поняла. Я вас сегодня на улице видела, с музыкантом. Вы не такой, как другие господа.
— И решила, что отмажу? Меня вчера уже охранка раз замела. Подрывную деятельность шили.
— Правда? — восторженно выдохнула она. — И как же вы спаслись?
— Отпустили. Меня ж по ошибке взяли. Попутали. Ни улик, ни свидетелей.
— Везучий вы, значит.
— Подфартило малость. Ну а ты пришла ко мне навеки поселиться?
— Перед рассветом уйду. Когда дворника сморит. Небось, городовой ему в морду дал, он теперь злой, у дома стеречь будет.
"Ага, поруганная большевиками духовность, блин. Чуть что и в морду. Нет, мы наследники не большевиков. Вот чего мы наследники. Хорошо хоть, не из советской власти сюда свалился."
— Вы же меня теперь не выгоните, верно?
— Заметано, — устало буркнул Виктор. Остатки водки в организме придавали ему раздражительность и развязность; он вдруг понял, что дышал на городового сивухой. Ну и черт с ним. Вписывается в легенду. Буханул с творческой интеллигенцией и потянуло на подвиги. Таких меньше подозревают.
Ладно, подумал он, завтра вставать рано, приводить себя в божеский вид, может, инженера — конструктора, рационализатора и изобретателя в радиолавку возьмут.
Покидать постель Фрося, похоже, не собиралась. Виктор отодвинул столик и вытащил из‑за комода раскладушку.
— Зачем это вы?
— Не на полу же спать в собственной комнате.
— А я думала… Вы разве не хотите здесь?
— Так ты же там. Как же это раскладывается‑то, елки…
— Осерчали на меня?
До Виктора постепенно дошло. Справившись с неподатливой кроватью, он сел на пружинную сетку.
— Мне уже сегодня в этой квартире предлагали. Со скидкой, как соседу.
— Зря вы так, — обиженно ответила Фрося. — я от чистого сердца.
— Любовь с первого взгляда? Без венца и благословения? Или щекотка так действует?
— А хоть бы так. Мне нечем вас больше отблагодарить.
— Без понтов? Так бы взяла и отблагодарила?
— В полиции на дознании мокрыми полотенцами стегают, — голос ее дрогнул, — и головой в лохань окунают, пока не захлебнешься. А вы меня спасли, сами рисковали. Но вас им бить нельзя, вы образованный.
— Уже забирали?
— Нет. Но люди все знают.
— Ладно, — Виктор встал и направился к комоду, — отблагодаришь тем, что больше подставлять не будешь. А себя для жениха побереги.
— Был у меня жених, — вздохнула она, — по осени собирались свадьбу справить. Поехал в Орел на заработки, там его казак лошадью затоптал. Стачка у них была. А я в Бежицу подалась, на паровозный.
— Извини…
— Да ладно, чего уж теперь. А я вот не спросила даже, как вас зовут.
— Виктор.
— А по отчеству?
— Сергеевич. Ты только не вздумай заложить кому, что меня знаешь.
— Могила. Виктор Сергеевич, а вы вор?
— Чего? — Виктор от неожиданности уронил на раскладушку ворох белья и одеяло, нарытое в комоде, чтоб на голой сетке не лежать.
— Да вы говорите иной раз, как воры в кабаках.
Блин, долбаный лексикон реформаторского периода, подумал Виктор. Стоило выжрать, и за базаром следить перестал. Пушкинским слогом хотел тут выражаться, ага.
— А — а… Да это смешная история. Как‑то хотел бандитский роман написать. Прославиться, денег заработать. Вот и изучал.
— А почитаете?
— Да я его так и не написал, а слова вот привязались.
— Даже если бы вы были вор, я бы никому не сказала. Вы человек добрый. И симпатичный. А у нас в кружке говорят, что тех, кто помогает рабочему движению, надо поощрять половым способом.
— Это как? Тело за дело рабочего класса?
— Девушки должны оказывать половые предпочтения тем мужчинам, которые сознательные рабочие, идейные борцы или хотя бы попутчики. И отказывать тем, которые не порвали с чуждым классом, у которых которые в голове мысли отсталые и реакционные, элементам всяким деклассированным. Так буржуазия выродится без здоровых кровей.
— Генетическим их оружием, значит? Любите, девушки, простых романтиков, отважных летчиков и моряков?
— Ну! Так еще Энгельс сказал. Книжка такая — "Происхождение семьи, частной собственности и государства".
— Так прямо и сказал?
— Так это следует. Вот он там так писал: в далекой — далекой древности мужчина уходил на охоту, и усталый, набредал на пещеру, где жил другой мужчина его рода. И тот мужчина должен был ему уступить одну из своих жен. Вот те, кто за рабочих — один род, за попов и капиталистов — другой.
— Хорошо, что мы не в пещерах.
"А тогда говорили — "помещиков и капиталистов". Из деревни, а насчет помещиков… Или темнит баба, или с помещиками чего‑то такое. И с кулаками."
Виктор задул лампу (хорошо хоть в кино показывают, как это делали), разделся и залез под простыню — толстую перину он сложил вдвое и засунул вместо тюфяка.
— Ты еще не заснула?
— Нет. А что?
— Подушку кинь, у тебя две.
На улице дружно на кого‑то загавкали собаки, волна лая постепенно удалялась куда‑то к Московской, она же теперь Ленинградская (а не Санкт — Петербургская). ("Зато нет сирен", подумалось Виктору)