Венец славы: Рассказы - Джойс Оутс

Большую часть дороги назад Барри бежал, а когда добрался домой, долго стоял посреди комнаты, как в столбняке, не в силах думать о случившемся, но потом решил, что доведет намеченное до конца: он напишет лекцию и завтра прочтет ее. Может быть, именно так и надо. Может быть, Тэйер передумает. Может быть… Может быть, Тэйер все забудет. Он ведь был пьян, он ведь так напился, что весь побелел и лицо у него стало как тесто… «Вы еще пожалеете», — сказал он, но, может быть, он забудет.

И Барри засел на всю ночь, пытаясь скроить лекцию из разрозненных заметок. Сначала он работал быстро, чуть ли не в эйфории, и торопливыми каракулями записывал сведения о запутанной истории Первой тетради Шекспира и о таинственном отсутствии каких-либо упоминаний о местонахождении Шекспира в течение ряда лет, решающих в его творчестве; потом, просмотрев написанное, Барри понял, что все это очень жидко, хаотично и бессмысленно, и вот тогда-то — был уже пятый час утра — он испугался по-настоящему, горло у него пересохло, он лихорадочно листал взятые в библиотеке справочные издания, огромные фолианты в пыльных обложках с разваливающимися переплетами, но страх охватывал его все сильнее, потому что было уже около пяти и в распоряжении у него оставалось только шесть часов; а потом, когда он исписал еще несколько страниц, конспектируя историю «Хроник» Холиншеда,[8] у него возникло смутное ощущение, что все это он уже делал раньше, что когда-то он уже записывал то же самое. Он отложил книгу в сторону и открыл другой толстый том, «Главы, написанные почерком Шекспира в „Книге сэра Томаса Мура“» (из предисловия следовало, что так называлась рукопись елизаветинской эпохи, написанная шестью разными почерками), и у него опять появилось странное, безысходное ощущение, что все это он когда-то уже конспектировал.

Он проглядел записи, сделанные им на лекциях Тэйера, и нашел: все это было здесь. Тэйер, как видно, просто выписывал целые абзацы из этих старых книг и читал их от лекции к лекции… это были проверенные исторические данные… только факты и еще упоминания о «яростно оспаривавшемся» праве авторства… На мгновенье Барри был потрясен своим открытием. Потом вяло подумал, что, наверно, не так уж это плохо и ему только на руку… Если сам профессор Тэйер так делает, то ему тоже можно. Вероятно, больше ничего и не надо, знай списывай из библиотечных книг.

И все оставшееся время он потратил на списывание. Пальцы леденели от ужаса, когда он думал о приближающейся лекции и в страхе представлял себе, как студенты толпой вваливаются в аудиторию… но он гнал от себя этот кошмар и продолжал писать как одержимый; он теперь сокращал слова, потому что время истекало… Если говорить медленно, материала хватит, чтобы дотянуть до звонка, он был в этом уверен. Главное, говорить медленно… Но состояние было какое-то странное, какая-то пустота в голове, и при одной мысли об аудитории он холодел от страха, понимая, что никогда не справится с лекцией, что жизнь его кончена.

Он писал до последней минуты, а выбежав на улицу студенческого городка, изумился: как спокойно, как беззаботно разгуливают эти люди! Беседуют друг с другом, улыбаются. Он заранее решил, что возьмет с собой «Проблемы редактуры в произведениях Шекспира» — в этой книге содержались наиболее ценные сведения, — и нужные страницы заложил крохотными полосками зеленой бумаги… В крайнем случае, если не хватит материала до конца лекции, он будет просто читать по книге, как это часто делает Тэйер. И пока он подымался на третий этаж гуманитарного корпуса, пока его толкали и оттесняли в сторону студенты, мчавшиеся по лестнице наверх, пока он чувствовал в руке тяжесть толстой книги, он даже верил, что справится.

Едва переступив порог аудитории, он снова пришел в ужас. Какая, оказывается, огромная комната! Боже мой, думал он, в оцепенении глядя на ряды столов, на рассаживающихся студентов, которые поудобнее пристраивали свои длинные ноги в проходах, боже мой, как же так?.. Медленно, будто в страшном сне, он двинулся вперед, поднялся на кафедру, чувствуя, что весь он стал невесомым и прозрачным, но сквозь эту прозрачность коварно проступает зеленовато-черная дурнота. Его сейчас вырвет. Он увидел, что студенты смотрят на него с удивлением. Профессор Тэйер забыл объявить, что Барри сегодня его заменяет. Словно разом лишившись сил, Барри вывалил на кафедру свои книги и конспекты. Одна из закладок вылетела, и он тупо уставился на маленькую зеленую полоску. Что-то про рыбу-краснобородку, что-то про запахи. Тошнит, сейчас вырвет. Он не осмеливался взглянуть на студентов, а те уже расселись, разговоры незаметно смолкали, и в аудитории постепенно воцарялась непривычная, напряженная и выжидательная тишина. Видно, догадались, что его должно вырвать, и ждут, когда это случится. Они видят, что тошнота подползает ему к горлу, видят, что лицо у него мертвенно-бледное… как сырое тесто… и замерли, ждут в радостном предвкушении, ждут, когда его вырвет прямо на кафедре…

У Барри не было часов, и от волнения он едва не забыл посмотреть на большие стенные часы за спиной. Уже двенадцатый час. В дверь ввалилось еще несколько студентов, а вслед за ними вошел и сам профессор Тэйер, удостоивший Барри лишь небрежным взглядом. В руках у профессора был черный ящичек. Магнитофон? Выглядел Тэйер как всегда, разве что лицо чуть больше отдавало в желтизну, зато одет он был в лучший из двух своих серых костюмов и тщательно причесан, каждая тусклая седая прядка на месте. Терпеливо подождав, пока девушка в пончо и джинсах освободит проход, Тэйер с достоинством, ни на кого не глядя, двинулся в самый конец аудитории. Барри впился глазами ему в спину. «Если бы только… Если бы только профессор решил прочесть лекцию сам». Обалдело, как сквозь туман, он смотрел вслед Тэйеру, но потом вспомнил, что сегодня лекцию впервые читает он, что это его дебют, что эта лекция отдана ему и что все взгляды сейчас обращены на него и только на него. Было страшно пошевелиться, казалось, что его сразу же вырвет, но он все-таки прошел к двери и закрыл ее. Дверь хлопнула чересчур громко. Кто-то хихикнул, и Барри понял, увы, слишком поздно, что лишил себя последнего шанса на спасение: он ведь стоял у самой двери, он мог сбежать, но не сбежал. Теперь он попался. Вот почему кто-то хихикнул, вот почему эти высокие здоровенные парни ухмыляются, внимательно следят за ним и ждут, что он упадет в обморок. Какая странная тишина. Обычно, даже на лекциях Тэйера, в аудитории всегда стоит негромкий гул, слышно, как перешептываются, что-то бормочут.

А сейчас все уставились, будто ждут начала спектакля.

Барри повернулся и пошел назад — кафедра почему-то оказалась очень далеко. И ноги совсем не гнутся. Он ощущал каждый свой шаг, чувствовал, что все на него смотрят, следят за ним; поравнявшись с каким-то непонятным сооружением — это был взгроможденный на переносную подставку гигантский телевизор, которым пользовались на других занятиях, — он споткнулся о шнур, и все затаили дыхание, ожидая, что он упадет. Наконец добравшись до кафедры, он открыл первую попавшуюся книгу, хотя перед глазами плясали черные точки, потом достал стопку исписанных за ночь страниц и поглядел на них. Нахмурился — пусть студенты думают, что все в порядке. На деле же в первые доли секунды он не увидел вообще ничего… потом различил какое-то слово, но не понял, что оно означает. Аудитория замерла. В последнем ряду, за тем столом, где обычно сидел Барри, сейчас, сложив руки на груди, сидел Тэйер. Но он был очень далеко, и Барри не мог разглядеть его лица.

— Сегодня… Сегодня… Сегодня…

Барри замолк и начал сначала. Слишком тихо. Он повысил голос:

— Сегодня я буду говорить о… о вызывающей жаркие споры проблеме первенства, то есть я хотел сказать авторства… Наша сегодняшняя тема… — Он облизал губы и, прищурившись, вгляделся в первую фразу конспекта. Там было что-то о системе образов Шекспира… спорный довод, выдвинутый одним ученым, о повторяемости образов в поздних пьесах… Но к чему это относится? Может быть, перепутались страницы и эта должна быть в конце? Он взял из стопки следующую страницу и начал читать вслух первый абзац, он читал таким пронзительным и в то же время таким решительным голосом, что несколько студентов машинально начали записывать. Он читал что-то про четыре основных принципа, которыми следует руководствоваться в сложном искусстве анализа почерков. Все шло хорошо, пока из коридора вдруг не влетела опоздавшая студентка; с шумом захлопнув за собой дверь, она вытаращила на него глаза — она, кажется, не туда попала, да? — потом аффектированным театральным жестом хлопнула себя по щеке: «Ой, вы же ассистент!» — и все засмеялись. Она прошла на свободное место куда-то в глубь комнаты. Барри смотрел на нее. И вдруг все исчезло: эта девушка и вообще все вокруг. Он стоял и смотрел в пустоту. Через мгновенье вокруг снова затихло. Дурнота жидкой мутью равномерно растеклась по телу, он чувствовал ее даже во рту, даже в глазах и боялся резко пошевелиться. А они только и ждут, чтобы он пошевелился! Вдали, откуда-то из правого угла выплыла голова парня, нелепая голова с длинными рыжеватыми сосульками волос, на глазах авиационные очки, в одном ухе золотая сережка; потом голова растаяла в тумане, и совсем рядом с Барри, ужасно близко, в самом первом ряду четко проступило другое лицо: сурового вида девушка — а может, это парень? — в майке с эмблемой университета, глаза пристально глядят на Барри с нескрываемым презрением. Что дальше?