Хроники 1999 года - Игорь Клех

– Туда ей и дорога!..

Чтобы не доводить дело до скандала, я смолчал, а про себя подумал: «Боже, боже! У тебя самого жена в больнице между жизнью и смертью – чему ты радуешься, папа?!»

В больницу он брал с собой газеты со всевозможными головоломками и кроссвордами. Сдавая дежурство у постели матери, горделиво сообщал, что за ночь из букв в слове «Клеопатра» ему удалось сложить аж девяносто пять слов!

Потянулись в больницу и соседки. Первой пришла Лыпа с пятого этажа, с холециститом и лающим голосом энергичного и недалекого человека. Она сравнительно рано овдовела, и один из ее сыновей был тучным лилипутом с такими важными манерами, что и у начальства не часто встретишь. Ее шумный приход разбудил мать. Она пожелала нам веры и надежды и рассказала, как восхищалась всегда моей бабкой-католичкой, торжественно и сурово отправлявшейся каждое воскресное утро молиться в единственный действующий храм в центре города – никуда больше она уже не выходила. Помню ее темные юбки до земли и рябую блузку, истертые коричневые четки в пухлой руке, свистящую одышку, неприятные старческие запахи – и слова: «Церковь не та, но это неважно. Бог один». Мать уверяла, что читать бабка выучилась уже в старости по моим сказкам с картинками.

Следом пожаловала Ефимовна из дома через дорогу. Эта овдовела совсем недавно. Отец был дружен с ее мужем-отставником и теперь помогал вдове обрабатывать огород далеко за городом. Дети ее жили в Киеве и якобы ничем матери не помогали. Ей пришлось продать машину и сдать в аренду гараж, взять квартирантов-студентов с полным пансионом, чтобы готовить для них и питаться с ними. Да еще мой отец добровольно батрачил на нее. Так что вдовушка, мягко говоря, не бедствовала. И вот она явилась пожалеть мою мать и с порога запричитала: «Бедная, бедная, какое несчастье, какая беда!..» И все в таком духе. Затем взяла паузу и стала прикидывать, как же моему отцу придется туго, как ему справляться со свалившейся бедой, а он же такой-такой, ко всему относится так серьезно и ответственно и так далее. Мать лежала молча, с закрытыми глазами. Я, чтобы не быть невежей, зачем-то поддакнул Ефимовне: «Да уж, он такой…» И тогда мать, с трудом расцепив зубы, вытолкнула:

– Не на-до!..

Только спустя неделю я стал понимать то, что мать просекла сразу или о чем догадывалась давно. Меня покоробило, когда за день до похорон незваная Ефимовна без спросу полезла руками в наши семейные фотографии – мы с сетрой подбирали портрет для увеличения на поминки и на могилу. Да кто она вообще такая?!

Кстати, наши с сестрой предложения отец отверг и сам выбрал насупленное и одутловатое лицо матери в парике незадолго до выхода на пенсию.

Позже Ефимовна устроила непристойную сцену с плачем у гроба в Доме траура. И только тут я сообразил, что она строит планы заполучить трудолюбивого и непьющего нового мужа! Но она просчиталась – не учла мальчишеское простодушие и недооценила идеализм нашего отца. Он с гневом разорвал всякие отношения с этой прыткой вдовушкой сразу после похорон матери.

Приходила в больницу школьная подруга сестры – эффектная блондинка, закончившая в Ленинграде юрфак у Собчака, там же вышедшая замуж, но не справившаяся с непосильным бременем своей красоты. Дезориентированная красота способна создавать человеку не меньше проблем, чем чрезмерный бюст женскому позвоночнику. Что называется, руби дерево по силе. Ей пришлось вернуться восвояси с ребенком, чтобы опекать овдовевшую мать с ампутированной стопой и диабетом. Она нервно мечтала о возвращении в большой мир из захолустья, во что я мало верил, и ошибся, как оказалось. После смерти своей матери ей это удастся – проделать в сорокалетнем возрасте то, что надо бы делать в двадцать лет. В этом отношении мы были похожи.

Вслед за сестрой засобирался и я. Состояние матери оставалось неважным, но стабильным, и скорой выписки не предвиделось. Отец договорился с кузиной матери во Львове, что та приедет ему помогать, и даже подыскал какую-то сиделку в дневное время за умеренную плату.

Накануне отъезда сестра обрезала дочке пышную косу, чтобы деду больше не приходилось заплетать ее по утрам.

Я пообещал закончить дело с зубами во Львове и вернуться через неделю, если потребуется. Мать сказала мне на прощание: «Езжай, сыночка!..» – но я помнил и другие ее слова: «Уснуть бы и не проснуться…»

Общими усилиями мы нарушили ее карму, она же нам всем устроила проверку. Я и сегодня не знаю, кто здесь был прав и кто окажется виноват. Но теплится надежда, что еще узнаю.

В день отъезда сестры я смог навестить наконец старшую сестру отца на другом конце города. Она уже много лет не выходила из дому, и ее обслуживали соседи. Старший сын умер в Красноярске, младший затерялся с семьей где-то в Америке, навещала ее только живущая в Германии дочь – возила всякое барахло, оставляла деньги, но к себе не забирала. Слоноподобная и невероятно больная в старости, она прожила чуть не девяносто лет. Жизнь детей и известия об их перипетиях и успехах были тем, что удерживало ее на белом свете. С моим отцом они всегда соперничали и цапались, как собака с кошкой. Она сама предложила отдать мне свою рукописную тетрадь, в которой я обнаружил обрывки фамильной генеалогии и воспоминания «Моя война» – женскую версию того, что чуть раньше с такой непостижимой простотой было изложено моим отцом. Сводные сестра с братом соперничали и на этом поле: он дал канву событий, она пририсовала тени. Только на одном отдельном клочке бумаги в клетку мою тетку отпустил канцелярит, и она принялась галлюцинировать, словно на кушетке у психоаналитика:

«Когда немцы первый раз занимали Ростов, то постное масло и керосин наши спустили по улицам в Дон, люди набирали его. На винном заводе подвал был до верха залит выпущенным из бочек вином. Люди туда лезли, и многие утонули. В землю были врыты емкости, где хранилась патока. Рассказывают, что одна женщина вылезла оттуда, все пальто в патоке. Так люди счищали с нее патоку себе.

Немцы застрелили одного мальчика за то, что он выпустил голубей полетать».

Все остальное я дочитывал уже в Москве. Тот же фокус, что с «Записками» отца: существует материал, который отодвигает и даже отменяет стиль, и существует такое измерение беды, которое делает несущественным подавляющее большинство человеческих различий.

Без этих записок тетки невозможно будет понять, что за история здесь рассказывается – из жизни огромной страны и смерти одной отдельно взятой матери.

Записки тетки в жанре альтернативной истории

Летом 1942 года, когда немцы во второй раз заняли Ростов-на-Дону, окончившая биофак Ростовского университета тетка едва успела добраться по распределению до станицы Цимлянской. Ей поручили сопровождать гурт скота на восток. Пойдя перед дорогой искупаться в реке, она попала под бомбежку. Те, что находились рядом, погибли или куда-то пропали. Выбор был: или оставаться тут и погибнуть, или переплыть Дон. Я решила последнее. Я бы не смогла переплыть Дон – он здесь широкий, а я плавала посредственно, да и на мне был сарафан с юбкой-солнце, она путалась в ногах. Но невдалеке упала бомба – меня сперва потянуло в воронку от нее, а затем волной от взрыва выкинуло на берег. На берегу лежал, по-видимому, в шоке, тяжело раненный солдат с оторванной рукой. Я его оттянула подальше, разорвала на нем рубаху и прикрутила ее ивовыми ветками к ране. Он не реагировал. Больше ничем я ему помочь не могла. На этом берегу было тихо. Я видела, как немецкие самолеты снижались – стреляли из пулеметов по людям (женщинам, детям и др.). Куда идти, я не знала, а уже приближался вечер. И я пошла от Дона на восток. Вскоре встретила военврача 3-го ранга. Он был без шинели и позже рассказал, что «съехал» по лестнице в госпитале. Он подумал, что я диверсантка – мокрая, грязная, босая, с всклокоченными волосами. Вскоре встретили лейтенанта. Так мы и пошли втроем. Военврач шел впереди и в руке держал наган. Им обстукивал брошенные железные бочки и пр. Он расспросил меня, куда мне идти, вынул карту и назвал пункты, через какие мне идти. Скоро стало темно. Только вокруг были огни пожаров, горели кругом станицы. Пошел дождь. Лейтенант и военврач взяли меня в средину, и так мы шли. Если перед нами возникала вода, они посылали меня «исследовать» ее. Если можно перейти, мы шли через нее, а если нет, я возвращалась назад. Я думала: «От бомб не погибла, так умру от воспаления легких». Наткнулись мы на колонну военных машин, которые загрузли в черноземе. Конечно, нас никто не пускал на машины – кто знает, кто мы. Один шофер сказал, что еще вечером он видел, что около дороги лежат валки сена. Мои спутники посадили меня в валок и начали носить на меня сено. Потом влезли ко мне. Мы там согрелись и вздремнули. Когда рассвело, мы вылезли наружу, и я увидела, что впереди большая колонна машин. Мои спутники хотели договориться, чтобы нас взяли на машины. Но я их отговорила, и мы скорее пошли от дороги. Отошли мы на метров 300 – 400, как налетели немцы, снижались и бросали бомбы на каждую машину (они не двигались). А потом самолеты стали гоняться за людьми, как за зайцами. Отбомбятся, уходят на заправку и опять появляются. Я была в красном сарафане и поэтому, как только на горизонте появлялись самолеты, я падала на землю, а они рвали траву и набрасывали на меня. На это уходило время… Мои спутники в будке трактористов нашли рабочие ботинки и фуфайку. Отдали мне, но ботинки не налазили на ноги, мы шли и по степи, и по стерне, и ноги сильно распухли. Под вечер мы наткнулись на юрту калмыков. Старик-калмык, весь в белом, сидел на подушках, а три молодые женщины (наверное, дочки) усадили нас на ковер и дали поесть. Под вечер нас подобрал шофер. Мы сели в кузов и должны были ему стучать в кабину, если были слышны самолеты. Тогда он останавливался. А кругом горели станицы. На рассвете мы подъехали к станции Дубовской и стали в хвосте колонны, проверяли документы на КПП. Один из спутников говорил мне: «Скажи, что ты моя сестра», – а другой «что моя жена». А я сказала, что врать не буду, скажу как есть. «Ну тебя и задержат». Но меня сразу пропустили, а их куда-то повели. «Жди нас тут, не уходи!» – крикнули. Я села на траву, вскоре они пришли, принесли консервы, хлеб и что-то еще, не помню. Мы плотно поели. И было ощущение – раз перешли железную дорогу, то теперь не страшно. Перешли Дубовскую, на окраине зашли в чей-то двор, легли под скирду и очень крепко заснули. Сквозь сон слышала, что бомбят станцию. Но раз перешли ж-д, то все будет хорошо. Рано утром военврач пошел на север Калмыкии (наверное, к Сталинграду), лейтенант на юг, а я прямо на восток. Ноги распухшие, прошла несколько километров и села под какие-то кусты. Сильно палило солнце. Мимо ехали к станции с сеном калмыки. Они кричали: «Девушка, подожди тут, мы будем возвращаться и тебя подвезем». Но я не стала их ждать и пошла дальше. Под вечер впереди показалось какое-то селение. Мне навстречу выбежало много мальчиков, и каждый тянул к себе. Домики низкие, глинобитные, в виде прямоугольников с плоской земляной крышей. Один мальчик привел меня к себе. Мама его все хлопотала около меня, но они были очень бедные – стол, табуретки, на кровати какое-то тряпье. Накормили меня борщом на сыворотке и уложили на кровать. У них по всему телу была чесотка с язвами, но на меня она не перешла. Около мазанки собрались женщины и о чем-то громко говорили. Уже стало темно, зашла хозяйка и сказала, что они уговорили директора конного племсовхоза довезти меня до совхоза. Я поехала в кузове. Уже была темная ночь, когда мы приехали к дому директора. Они сели ужинать – белый хлеб, масло, мед и др. Меня не пригласили. Легла я спать в кухне на голом топчане – под голову ботинки, вниз фуфайку. Чуть начало светать, я встала и хотела выйти. Вошла хозяйка, наверное, (думала) я воровка – волосы не расчесаны, босиком, грязная. Дала мне кусок сухого черного хлеба. Я вышла в степь, начало всходить солнце, и такое отчаяние меня охватило! Впереди неоглядная калмыцкая степь, ни деревца, ни озерца! Вскоре меня нагнал «фордик». Я остановилась, но не решилась поднять руку. Они остановились около меня. Я попросила подвезти меня. Они ответили, что для этого и остановились. Посадили меня между Женей и Алексеем (шофер, старше нас), а сзади на вещах сидел Миша. Увидели у меня хлеб, и я рассказала все. Они выбросили этот кусок и хотели вернуться назад к директору. И вот что главное (я только позже это поняла) – я ни о чем плохом не думала и не подозревала ни со спутниками, ни с этими тремя славными ребятами. Они расспросили, куда я иду, остановились и смотрели карту. Я не подходила – еще подумают, что я шпионка. Они сказали, что они на фронте с первого дня войны, но такого кровопролития, как на Цимлянской, не видели. Везли они меня целый день. Заехали и осмотрели ветряную мельницу, а когда узнали, что хозяева – немцы, не стали с ними разговаривать, сели и уехали. Заехали в какое-то село, там на молочарне сливки и творог. Заехали в хату. Я в шинели (шел дождь) и босиком, но умылась, причесалась. С шутками, смехом, под моим руководством готовили творог. В комнату набралось полно женщин, плачут, глядя на нас. Говорят: «Вы в таком пекле были и еще и смеетесь!» Они ответили: «Если бы не смеялись, сошли бы с ума». Уже перед заходом солнца они сказали, что дальше мне с ними не по пути. Я потом поняла, что они поехали на Сталинград. Выбрали они мне хороший спокойный дом и хозяйке-старушке сказали, чтобы она не обижала «нашу девушку», дали мне двадцать пять рублей на билет на поезд. До Дивного оставалось около 20 километров. Дали мне адреса, но они потерялись. Старушка накормила меня варениками, которые плавали в масле да еще в сметане. Уложила меня спать на пуховик. Утром мне дала белый платочек и «спортсменки» (на ноги не налазили, опухли). Наказала своей дочке проводить меня к родственникам в следующее село. Доехали на подводе. Там меня опять покормили. И вскоре я дошла до Дивного. И думала, что уже все, а оказалось, что до станции 8 километров. И тут я уже еле-еле дошла. И перед самым носом ушел поезд в Петровское Село. Меня не пустили в поезд, так как не было пропуска. И тут мои нервы сдали. Я начала плакать, кричать, что «вы бюрократы» и пр. На станции уже никого не было из пассажиров. Вышел начальник милиции, увел в свой кабинет, я все рассказала, показала на карте. Никто ведь не знал, что немцы уже на Дону. Кассирша узнала меня, она хорошо знала папу. Принесла из дома белого хлеба, сала, мяса. И меня оставили ночевать в запертом вокзале. Но я не смогла заснуть. Наверное, на нервной почве у меня разболелись все зубы. Утром вокзал открыли, собрался народ. Касса было открылась и опять закрылась. Оказалось, кассирша забыла принести мне еду. Дали мне билет без денег и очереди. Поэтому за 25 рублей я купила молока. Когда пришел поезд, меня сразу посадили в вагон. Потом убирали вагон, зашли пассажиры, и мы поехали. За все время моего «путешествия» мне попадались, за исключением одного раза, только хорошие люди.Когда я приехала в Петровское Село и шла к дому, я думала, что я не буду плакать, ведь я дома, живая. Дом наш 8-квартирный, во дворе летняя кухня. Было утро, и в кухне были женщины. Когда они увидели меня, то все закричали и заплакали. На крыльце был папа с Юрой, а в комнате – мама. Они очень перепугались крика. Меня выкупали, одели в чистое, уложили в постель, соседи нанесли продуктов. А мои одежки мама выбросила в сарай. Пришел наш хороший знакомый, ж-д врач. И сказал, чтобы я с такими ногами не вставала с постели две недели.