Откровения Виктора Суворова — 3-е издание, дополненное и исправленное - Дмитрий Хмельницкий

Было множество таких событий. Я насмотрелся вволю! До того было противно…

Там были дети всей советской элиты — не в Париже, не в Нью-Йорке, не в Вашингтоне, а именно в Женеве. А что? Хорошо, и делать ни хрена не требуется… Владимир Ильич понимал, где надо жить.

— А почему именно Женева?

— Курортный климат. Нет черных, нет забастовок, нет нью-йоркской грязи. А есть чистое Женевское озеро, есть Альпы — чистые, хрустальный воздух, водопады… И, как я сказал, ни хрена делать не надо…

— Итак, с одной стороны — сформировавшийся антисоветчик. А с другой стороны, что удерживало от побега? Какие обстоятельства? Любовь к армии и ГРУ?

— Я считал так: я пошел добровольно в армию, я в армии защищаю свою страну, пусть верхушка разлагается, но мы здесь выполняем свой долг… Мой отец фронтовик, он прошел всю войну — с 23 июня 1941-го по 9 мая 1945-го, а потом еще и японскую войну. Четыре раза ранен. У меня брат в ракетных войсках. Да, вы там разлагаетесь, но мы — служим…

Если бы не случились все описанные вещи, я, может быть, и не ушел бы никогда, а продолжал бы свою службу.

И тогда я стал бы очень злым антисоветчиком. Не видя никакого выхода, стал бы очень злым служакой.

— В «Аквариуме» на заключительной странице описаны размышления обо всем. Главный герой сидит в машине и обдумывает свое отношение ко всему этому делу. Но ведь к этому времени вышли самые разные книги… Сталинской историей вы уже интересовались?

— Да, «Ледокол» был уже во мне!

— Как это все совмещалось? Не рассчитывали никогда его написать?

— Рассчитывал. Только не знал, как и когда. Дело вот в чем. Как только я приехал сюда, в Женеву… Нет, даже так. Я учился на последнем курсе в академии. И тут вдруг начинается очень мощная травля Солженицына. «Немецкая волна» каждый вечер передавала «Архипелаг ГУЛАГ». Очень плохо было слышно. Я каждый вечер слушал через глушилки. Слушал, затаив дыхание. И я знал, что когда-то напишу свой «Ледокол», хотя названия такого у меня еще не было. Ведь наша голова мыслит не словами, а образами. И весь образ у меня вмещался в очень небольшом пространстве. Но мне было все ясно, ясно — и все тут! Я думал даже не о книге, а просто об убойной статье. Я не думал, что это будет книга.

— Когда стала очевидной мысль, что Сталин хотел напасть на Германию?

— Она возникла на втором курсе в академии. А до того еще в Киеве, в училище. Вообще-то, у меня было несколько таких «озарений», одно за другим, но об этом позже.

— Значит, мысли об уходе…

— Нет, они меня не посещали. Пока жареные петухи не заклевали… На втором курсе, в 1966 году, я учился в Киеве, в училище. И впервые пришла мысль о Сталине, его роли в войне и прочем. О том, о чем и был позже написан «Ледокол». Ведь нам преподавали только официальную историю, только!

— А поражения 1941 года с точки зрения официальной истории вполне можно было объяснить коварством Гитлера.

— Нет. Я чего не понимал… Вот, предположим, у нас рухнул мост. На Волге, в Самаре. Шла баржа, развернулась и ударила по опоре моста. Пролет свалился и задавил эту баржу. Ни в местных газетах, ни на радио — ничего. Все молчат об этом. Миллионный город знает, а они молчат. Далее. Совершались в Москве убийства. Убийцу звали «Мосгаз». Он приходил, звонил, называл себя «Мосгаз» и рубил людей топором. Слухи ходили повсюду, а в газетах ничего. Что бы плохое у нас ни случилось, в газетах ничего не появляется. За исключением почему-то 1941 года. О поражениях того лета почему-то кричим во все горло… Почему мы это делаем? Потому, как я считал, что нам почему-то нужно относительно начала войны в июне 1941 года прикидываться дурачками.

Был семинар. Шла речь о войне, о ее начале: самолеты-гробы, армия обезглавлена, без боеприпасов, одна винтовка на троих и прочее, ну, известное… Об окружениях — например, под Минском… Сколько в первый день было уничтожено самолетов… А я и спрашиваю: «Но не только же в июне такое было, а и потом? Правда ли, что под Киевом в окружении немцы взяли 644 тысячи пленных?» Преподаватель как-то сразу осекся, и все осеклись. И как-то перевели тему на иное. После занятий вызывают в штаб. Иди туда, потом вот туда… Прихожу, а там, оказывается, камера предварительного заключения. Особист майор Шмелев спрашивает: «Откуда у тебя такие сведения? Радио слушаешь?» А ему я говорю о книге «Стратегия непрямых действий» Литл Гарта, которую взял в библиотеке. Врешь, кричат. Послали в библиотеку, и там нашли книгу, где обо всем этом сказано. Отпустили, предупредили, чтобы я в эту книгу более не лез, и т. д. Потом я эту книгу в библиотеке не нашел. Через некоторое время, перед нашим выпуском, она там появилась, но этой странички уже не было.

Понимаете? Можно было говорить о поражениях только 22 июня 41-го года. А об остальных — нельзя! Так почему на 22 июня 1941 года нам надо было прикидываться дураками, почему? Потому что лучше представиться глупым, чем раскрыться преступником. Кто «косит на психа»? Преступник!..

Если бы я был чистопородным советским гражданином, то у меня был бы выбор: либо уйти, либо застрелиться. А так как во мне давно был «Ледокол», то я, антисоветчик, когда прижали, решил кинуть все это к чертовой матери и ушел.

— Что это реально означало — антисоветчик? В вашем случае.

— Реально это означало следующее: я считал, что система наша в корне неправильная! В корне! В чем этот «корень» заключается, я до конца не понимал. Не понимал, почему умные добрые люди вдруг становятся сволочами, причем чем выше его должность, тем более сволочным он становится. С другой стороны, мы производим почти больше всех нефти, газа, алмазов… Но почему у нас ничего нет? Почему мы живем по-свински?

Побывав в Швейцарии, особенно ясно начинаешь понимать, что в нашей стране что-то не так. Есть песня Высоцкого, в которой говорится о том, что «история страны — это история болезни». Очень четко сказано. Я полностью осознавал, что страна больна какой-то неизлечимой болезнью.

— В какой степени сыграло сознание того, что ваше основное занятие, мягко говоря, шло стране не на пользу?..

— Дело в том, что совершенно четко прослеживалось, что все, что мы делаем, это не то что не на пользу, а просто вредит. Вредит стране, народу…

В каждой замкнутой группе профессионалов неизбежно возникает свой сленг, свой язык, своя терминология. Центральной фигурой всей агентурной разведки является, конечно, иностранный агент. То есть те иностранцы, которых мы вербуем. Для обозначения этого существовало много различных терминов, но основным был «жопа». Допустим, мы говорим: «Наша жопа в Берлине со своими обязанностями справляется». Или, допустим, «обеспечить прикрытие жопы в Вашингтоне». Или же, к примеру, «этот материал добыт через жопу…» И в этом была доля правды, тоже очень глубокая.

— Вы их презирали?..

— Ну да. Дело вот в чем. Мы в основном охотились за технологией. Больше нам ничего не было нужно. Технология — это самое главное. На это тратился бездонный бюджет ВПК. А чисто военные «секреты» никого не интересовали, так как все это — открыто. Сколько в Германии дивизий? Все знали, что их 12, об этом говорилось и писалось открыто!

Если мы начнем атомную войну, то они будут на это как-то реагировать. Если мы начнем химическую войну, они также будут реагировать такими же методами. Мы были наступающей, активной стороной. Где мы будем действовать, будут действовать и они. Поэтому их планы нас не интересовали. От того, что они не знали, как мы будем действовать, было неизвестно и их противодействие. Так что все дело упиралось только в технологию.

Так вот, воруя технологию и принося в клювике зарубежные разработки, мы тем самым «отшибали» у наших конструкторов их таланты. Они же работали только на войну. Страна наша была неспособна произвести даже простой легковой автомобиль. Итальянцы привезли и построили завод, а мы производили только сборку. Это же сейчас делается повсеместно: вывези в Пакистан, в Африку любой завод, и они там будут делать то же самое. То есть мы сами не могли придумать обыкновенную автомашину, а самолеты, танки, подводные лодки — все это было у нас на высшем уровне.

Итак, воруя иностранные технологии, мы убивали таланты наших конструкторов. То, что мы делали, вело к техническому отставанию Советского Союза. Допустим, «супостат» сделал какую-то «штуку». Я эту «штуку» украл и привез домой. Значит, нашим конструкторам ее нужно скопировать. Но скопировать деталь — это все равно что заставить поэта копировать чужие стихи. Переписывать и выдавать за свои. Это разлагает морально. Так вот, на копирование тоже нужно много времени. Даже для того, чтобы авторучку скопировать, нужно знать, из какого она сделана материала, иначе она будет тяжелее оригинала и недостаточно прочной. Скопировать — это не так просто, как кажется. И, копируя, мы тратим время. А в это время «супостат» делает что-то новое, и мы отстаем. Мы снова воруем что-то, тратим на копирование год-два-три, «дядя» делает что-то новое, таким образом, мы снова в хвосте. Тогда был лозунг: «Догнать и перегнать». Лозунг был совершенно диким, ибо он обрекал нас на то, чтобы находиться в хвосте. Это первое.