Авантюристы гражданской войны - А. Ветлугин

За менялами наступает очередь редакторов.

«Почему все русские хотят издавать газету?» — спрашивает губернатор своего переводчика, вертлявого грека из Херсона, только что окончившего Константинопольский колледж.

Переводчик вчера вечером ужинал в шантане с одним из «editons[342]», неизвестным мужчиной в панаме; уже две недели мужчина ходит из конторы в контору, имея при себе кожаный желтый саквояж, откуда им извлекаются пачки николаевских пятисотрублевых, запечатанные двуглавым орлом. Одна из таких пачек в конце ужина перешла к переводчику. Осторожно и издалека он убеждает губернатора в полезности печати для развития любви к английским властям. Гаррис что-то соображает; френч и краги не убили в нем маклерского чутья. Решительным движением он перечеркивает прошение.

«Лишняя газета — лишний шантаж. Пусть читают „Times[343]“!»… Грек почтительно-кисло улыбается…

Сквозь открытое окно снизу доносятся крики. У парадной двери в саду, на самом солнцепеке галдит толпа персов, грузин, армян, пришедших за получением заграничных паспортов. Когда крики усиливаются, Гаррис подходит к окну и что-то односложное говорит сержанту, сидящему на скамейке. Сержант подымается, подходит к толпе и, не произнося ни одного слова, сперва ударяет палкой крайнего пузатого перса в цветном халате, а потом, работая коленками и палкой, разгоняет всю толпу.

«Finished, finished»[344]… С пристани доносится глухой выстрел: полдень.

Офицеры выходят из дворца губернатора и направляются к пляжу. По излюбленной вековой привычке они ходят гурьбой и держатся преимущественно мостовой: в этих проклятых вонючих колониях на тротуаре из окна могут облить какой-нибудь мерзостью, а из подворотни и вовсе пырнуть ножом.

На улице, по которой они проходят, гремят железные шторы складов и меняльных контор.

Время купанья, завтрака, подсчета утренних прибылей. Пляж зацветает костюмами. Англичане усаживаются на верхней веранде ресторана, вооружаются биноклями и шумно спорят о теле русской женщины. Пожилому майору с недостающей, отрубленной мочкой правого уха крайне неприятно, что русские дамы избегают массажа и нагуливают за лето неимоверные бока, напоминающие овощных торговок Уайтчепля.

Далее ему кажется, что, если войска Его Величества пробудут здесь еще год, в обращении появится добрая тысяча ребят смешанной расы; в бинокль видно, как на демократической стороне пляжа совсем рядом с горничными, прачками, кухарками расположилась группа гуркосов. И те и другие завернули волосы в полотенце и бегают наперегонки по круглым голышам… Каждый день в меняльные конторы заходят женщины в платочках и, красные, достают из узелка большую серебряную монету с изображением птиц — индийские рупии.

«А я думаю, — говорит старик в белом шлеме и золотых очках, главный гарнизонный врач, — что, когда эти гуркосы попадут к себе в Индию, там начнется небывалая эпидемия сифилиса. В городе на восемьдесят тысяч населения имеется три с половиной тысячи гулящих девок, из них три четверти больных…»

Через полчаса и бульвар, и пляж, и торговая улица вымирают. Тропический зной достигает кульминационной точки. Одни муши еще толпятся на площадях; на непонятном гортанном наречии они переругиваются, вырывая из рук засаленные бумажки. Потом начинается ежедневное удовольствие — драка мушей. Большими железными стержнями для запаковки ящиков они бьют друг друга по курчавым головам, по грязным бронзовым физиономиям, по исцарапанным жилистым шеям. Зной, голод, многопудовые клажи отбили у них всякую чувствительность, и, когда через полчаса подходит ленивый грузин-милицейский, по лицам уже текут струйки смешанной с грязью крови. Дело закончится в английской полиции: мудрый сержант отправит всех в принудительную бесплатную баню; их зловонные лохмотья наполнят мириадом насекомых дезинфекционную камеру и выйдут из нее такими же рассадниками всех существующих в мире болезней, привезенных на итальянских луксах, греческих хлебных шхунах и просмоленных турецких парусниках.

К двум часам дня Реомюр доходит в тени до 35 град.[345], на солнце температура миражей, обмороков, мозговых ударов.

В полотняных пиджаках, с налитыми кровью глазами, менялы возвращаются в свои душные конторы, где рои мух и пчел гнездятся в ложбинках витрин, предназначенных для выставки золотых долларов, старинных луидоров и русских червонцев. Липкими одеревеневшими пальцами они пересчитывают миллионы обесцененных русских бумажек, которыми полны соломенные корзины. Немногочисленные фунты благоговейно извлекаются из внутренних карманов жилета. Снова возобновлен трудовой день. Длинной чредой тянутся персы с пергаментной, желтой от опиума кожей; казаки в тяжелых папахах предлагают дамские сережки и самоцветные камни; константинопольские и синопские греки продают фальшивые десятилировки, ибо никто из вновь испеченных менял никогда не видел турецких денег. Дряхлая графиня, у которой большевики расстреляли четырех сыновей, снова умоляет устроить продажу ее Сестрорецкой дачи[346].

Томный, стройный брюнет, бывшая правая рука Деникина на Тереке, продает русское масло и покупает батумский керосин. Брюнет известен своей венгерской фамилией[347] и поспешным ночным бегством из его ставки — Пятигорска, где он оставил бесчисленное военное имущество, офицерские семьи, штабы, разлагавшуюся армию.

Начальник военного кабинета Керенского, грузный, близорукий полковник, скупает германские марки. Он боится вызвать повышение цен; и, прежде чем купить одну-две тысячи марок, он сидит часами в плетеных креслах, пьет десятками чашек приторное крепкое кофе, помогает считать деньги, подает советы, рассказывает эпизоды из истории падения Временного Правительства. Так он проваландается до самого вечера; за десять минут до закрытия он внезапно побледнеет, протрет платком с вензелем запотевшие стекла черепаховых пенсне и спросит подавленным тоном: «А что наши дейтшланды? Говорят, в падении…» Его любимый меняла, бывший при первых большевиках комендантом Феодосии, прыщавый горбатый студент, знает номера своего клиента, и сурово отвечает: «Марок нет; сам бы купил, да негде…»

Несколько реплик, длинный, безуспешный для полковника спор, и очередная тысяча марок торопливо засовывается в особо секретный кошель, идущий вкруг всего живота. К пяти часам зной ползет испариной по корням пальм; мороженщики подымают крик на трех языках сразу; американцы вылезают из воды и отправляются на поиски домов в туземную часть города, где уже заиграла зурна.

II

Генерал Ляхов[348] избрал себе плохое убежище. Лучше было бы ему прятаться в Северной Персии, которую он некогда усмирял во главе особой казачьей бригады, нежели заниматься разводкой овощей в собственном огороде, в предместье Батума. Население Батумской области — беспокойное, мстительное, восточно-упрямое, восточно-решительное — хорошо запомнило деятельность этого новейшего Цинцинната[349] в первые годы мировой войны.

Командир корпуса Кавказской армии[350] и военный губернатор Батумской области, генерал-лейтенант Ляхов перевешал за два года столько аджарцев, что его жертвами можно было бы заселить еще один Батум. Во времена Деникина Ляхов в последний раз свел счеты с кавказцами в роли Главноначальствующего Терско-Дагестанского Края[351]. Ездил с броневиком и сметал аулы из тяжелых орудий…

В апреле 1920 г. это был высокий бравый старик[352]; в черкеске при всех орденах смело ходил он по улицам Батума, чувствуя на себе враждебные истребительные взгляды молчаливых людей в чалмах и фесках.

В черкеске при всех орденах Ляхов высматривал помещение для модного занятия — меняльной конторы. Так его застигли в первый раз в огороде на даче. Три аджарца залегли за изгородью и открыли пальбу; генерал отбивал лопаткой пули и с той же лопаткой кинулся на убийц.

Все трое бежали.

Англичане сказали генералу: «Вы, конечно, герой, но с одной лопаткой далеко не уедешь; каждый день на вас подготовляется добрая сотня заговоров. Убирайтесь подобру-поздорову в Константинополь». День его отъезда определили на 29 апреля. Утром Ляхов прошел в церковь отслужить панихиду по жене: английский миноносец развел пары и ждал генерала на рейде.

В одиннадцать часов утра он вышел из церкви. И снова трое в фесках пошли за ним, приблизились на пять шагов и разрядили в его спину три обоймы трех маузеров. Выстрелы среди белого дня? Менялы всполошились: должно быть, грабеж… Поспешно закрыли конторы, загремели железными жалюзи. Когда выяснилось, что произошло чистое убийство, без грабежа, снова открыли лавки. День выдался тревожный. Пробежал слух о занятии Баку большевиками. Фунты прыгнули на 40 проц.; полковник Гаррис, едучи на панихиду по Ляхове, заезжал по дороге во все конторы и скупал всю имеющуюся валюту.