Дуновение смерти - Айзек Азимов

— Да потому, — ответил Брейд с холодным гневом, — что его работа на самом деле шла хорошо. Может быть я не специалист в физической химии, но я все-таки не сапожник. При ясной погоде я могу отличить вальденовское обращение от фотохимической цепной реакции. Я следил за его отчетами и знал, что опыты шли успешно.

Он плохо различал, что делается в комнате, — его глаза застилал какой-то туман. Ему казалось, что взгляды всех присутствующих устремились на него. Прямо перед ним стояли Ранке и Фостер, а за своей спиной он ощущал полнейшую пустоту.

Волки! Он отбивается от волков. События последних сорока восьми часов представились ему с ослепительной отчетливостью. Насилие вторглось в эту тихую академическую обитель и посеяло панику среди обосновавшихся здесь людей. Они мечутся в страхе, ищут, чтобы умилостивить разгневанных богов. Они готовы искупить вину и уйти от возмездия, принеся в жертву его, Брейда.

Если это несчастный случай, виноват Брейд. Если они вынуждены будут признать самоубийство, они его признают, но не оставят ни у кого сомнений, что виной всему неспособность Брейда руководить аспирантами. И наконец (Брейд понимал это с холодной уверенностью), если всплывет вопрос об убийстве, — то подозревать будут только одного человека. Им выгодно, чтобы этот человек погиб за честь университета. Но если они воображают, будто он, не сказав ни слова, стоически подставит грудь под нож, они ошибаются.

— Вы так уверены, что Ральф покончил собой, профессор Ранке, — сказал он, — что невольно напрашивается мысль, не мучит ли вас сознание собственной вины?

— Вины? — переспросил Ранке надменно.

— Вот именно. Вы исключили его из своей группы. Из-за вас ему пришлось работать с руководителем, которого вы сами считаете неполноценным. Вы еще до начала опытов ясно дали ему понять, что не одобряете его теории (Брейд возвысил голос, чтобы заглушить попытку Ранке возразить ему, не заботясь о том, что вся комната прислушивается к его словам) и что не переносите его самого. Может быть, Ральф предвидел, что на предварительном обсуждении вы сотрете в порошок и его, и его работу, невзирая на ее ценность. Может быть, в минуту отчаяния он не смог вынести мысль о том, что ему придется противостоять мстительному, мелочному тирану с тяжелой формой уязвленного самолюбия?

Ранке с побледневшим лицом пробормотал что-то нечленораздельное.

— По-моему, лучше оставить это дело полиции, — сказал Фостер.

Но Брейд еще не кончил, он обрушился на Фостера:

— А может быть, его доканала тройка, которую ты поставил ему за химию синтетических соединений?

— О чем ты говоришь? — вдруг взволновался Фостер. — Я поставил ему то, что он заслужил.

— Разве он заслужил тройку? Я видел его заключительную экзаменационную работу, она написана не на «три»! Я сам химик-органик, в этом вы мне, надеюсь, не откажете, так что уж позволь мне судить о качестве экзаменационной работы по органической химии.

— Но ведь дело не в заключительной работе, — возмутился Фостер. — Сюда входят и лабораторные задания, и его поведение на занятиях…

— Очень жаль, что тебе никто не ставит отметки за поведение на занятиях, — прервал его Брейд со злостью, — что терпят твои забавы, когда ты дразнишь студентов, которые не могут тебе ответить. В один прекрасный день кто-нибудь из них встретит тебя в темном переулке и рассчитается за все. Давно пора!

Появилась встревоженная миссис Литлби и объявила подчеркнуто мягким голосом:

— Не пора ли ужинать? Пожалуйста, прошу…

Ранке и Фостер отошли. Входя в столовую, Брейд почувствовал, что двигается словно в вакууме. Тут к нему быстро подошла Дорис.

— Что случилось? — шепотом спросила она, задыхаясь. — С чего все началось?

— Потом, Дорис, — проговорил Брейд сквозь сжатые зубы. — Я рад, что это случилось.

Он действительно был рад. Раз он потерял работу, ему нечего больше терять, и он почувствовал удивительную свободу, удивительное облегчение. Сколько бы он ни пробыл еще в университете, ни фостеры, ни ранке, ни вся эта шайка тщательных карьеристов не смогут больше третировать его — пусть знают, что он тоже способен кусаться.

Желание бросить им всем в лицо вызов не проходило. Во время ужина его избегали. Он был предоставлен самому себе. Тогда он разыскал Литлби.

— Профессор Литлби!

— А, Брейд! — Заученная улыбка главы факультета казалась натянутой.

— Я хотел бы предложить, сэр, чтобы за лекции по безопасности несла ответственность администрация — ведь за безопасность и должен отвечать факультет. Если, как вы предложили, ответственность за лекции буду нести лично я, то мне бы хотелось, чтобы это повлияло на упорядочение моего положения на факультете.

Он коротко кивнул и отошел — не стал дожидаться, что ему ответит Литлби.

Он сразу почувствовал себя лучше. Вот преимущество, когда теряешь все. Больше терять нечего.

Брейд и Дорис уехали, как только позволили приличия. Брейд пробивался сквозь поток автомашин так, словно с каждого встречного автомобиля на него смотрела физиономия Ранке, а каждая машина, угрожавшая сзади, была Фостером, который прокладывает себе путь вперед, тесня уступающих дорогу и напирая на тех, кто не хочет посторониться.

— Ну вот, — сказал он, — больше никогда не пойду на такое сборище, даже если…

Он хотел добавить «если меня оставят», но не добавил. Дорис еще не знала истинного положения вещей.

— С чего это все-таки началось? — спросила она удивительно робко.

— Фостер предупредил меня, что полиция не верит в несчастный случай, — ответил Брейд. — Сам Фостер тоже. Ни один химик не поверит, будто Ральф мог допустить такую ошибку случайно. И кто-то уже, верно, доложил об этом в полицию.

— Но почему? Зачем кому-то поднимать шум?

— Некоторые люди обожают поднимать шум. А некоторые могут посчитать это своим гражданским долгом. Дело в том, что университет склонен принять версию о самоубийстве и поставить на этом точку, особенно, если им удастся взвалить всю вину на меня. Но эти идиоты даже не догадываются, какой пожар они раздувают.

— Но…

— Никаких но. Это убийство. И, наверное, они тоже понимают это, иначе не стали бы так цепляться за версию о самоубийстве.

Мысли его уже переключились на другое. Страх остаться без работы уступил место страху быть обвиненным в убийстве.

Когда Брейд проснулся, было сумеречное утро, навис дождь и в воздухе чувствовалась осенняя сырость.

На душе у него было тоже сумрачно. Прошла ночь, и то, что вечером казалось героической баталией, теперь вспоминалось как перебранка торговок на базаре. Грозившие ему опасности снова придвинулись, окружили его со всех сторон, и он не видел выхода.

Конечно, можно предположить, что ретивее всех за версию о самоубийстве выступают именно те, для кого больше всего опасна версия убийства. Самым ярым противником версии об убийстве должен быть сам убийца. Ну хорошо, значит ли это, что Ральфа убил Ранке или Фостер? К черту! Он отодвинул яичницу с ветчиной и подумал: «А каковы мотивы?»

Мотивы! Все это дело с самого начала вертелось вокруг мотивов.

— Я ухожу в университет, — сказал он Дорис.

— Сегодня? В воскресенье?

— Вот именно, в воскресенье. Хочу посидеть над записями Ральфа.

— Зачем?

— Ты ведь слышала, что вчера сказал Ранке, правда? Он считает, что дела у Ральфа шли не блестяще, но, мол, я этого не мог понять.

— А ты мог? — спросила Дорис спокойно.

Задор Брейда как рукой сняло.

— Не уверен, — ответил он, — но лучше это выяснить. А потом, мне бы хотелось закончить его работу и утереть этим мерзавцам нос.

— Ты знаешь, — сказала Дорис, — я очень боюсь.

Подчиняясь внезапному порыву, Брейд встал, обошел стол и положил руку на ее плечо:

— Это нам не поможет. Надо бороться, пока события только разворачиваются. И мы будем бороться, вот и все.

Она закрыла глаза, и ее голова прижалась к его груди.

— Да, дорогой, — сказала она.

Повернув машину с Пятой улицы на Университетское шоссе, Брейд поехал навстречу двум совершенно одинаковым кирпичным башням административного корпуса, которые, казалось, вырастали прямо из зеленой лужайки университетского двора. Без машин, носившихся обычно вокруг, без громкого шуршания шин и скрежета тормозов, без сильного запаха бензина здание выглядело неестественно.

Университет казался чужим и враждебным. Может быть оттого, что было воскресенье, а может быть, Брейд больше не чувствовал себя здесь своим человеком. Какие-то связи оборвались. В душе он уже примирился с тем, что больше не имеет к университету никакого отношения.

Брейд вошел в автоматический лифт и поднялся на четвертый этаж. Все двери лабораторий и кабинетов были заперты, и в коридоре царила темнота. Он включил свет и направился туда, где в середине коридора была лаборатория Ральфа.