Вступление в должность - Лидия Вакуловская

— Поеду скоро поселок, платок красивый куплю, — задумчиво сказала Ольга. Поставила на стол локоть и смуглой шершавой ладонью мечтательно подперла пунцовую щеку.

— Поеть, поеть! Купи, купи! — покивал ей Матвей. И снова побрел к печке за угольком, поскольку сырой табак не раскуривался.

За перегородкой заплакал ребенок. Маша громко вздохнула, потом зевнула, не спеша поднялась и пошла к нему. Встала и Ольга и ушла за Машей. Матвей вернулся к столу, раскурил трубку и сел на лавку, покинутую невестками. До этого он спал на ней, на что указывали расстеленный матрас, смятая подушка и сдвинутый к стене кукуль[5].

— Какой новость поселка? Мой испа живой стоит, мыша не скушал? — спросил Леона Матвей и негромко засмеялся своей шутке, отчего на лице его пришли в движение все морщины, а глаза упрятались в узкие щелки.

— Жива изба, жива, Матвей, — ответил хозяин.

— А еще какой, интересный новость? — любопытствовал Матвей, давно не бывавший в Поселке.

— Не знаю, Матвей. Я, считай, ни с кем разговоров не вел.

Леон налил себе и старику в кружки кипятку из чайника. Отнес на печку чайник, принес банку растаявшей сгущенки.

— Вот разве что геологи только вчера улетели. Вертолет за ними прилетал. А чего сидели до зимы — не пойму.

— Это он меня тайха искал, потому сидел. Голишав меня искал. Неделя назад эта дела бил.

— Во-он что!.. — охотник бросил прихлебывать чан. И удивился: — Как же он мог твое стадо найти?

— Сам не мог, Архангела мог. Архангела сказал: два неделя тайха бродил, искал меня.

— Значит, они вдвоем с Архангелом были? — нахмурился хозяин.

— Три человека бил, не два — три. — Матвей показал Леону три скрюченных коричневых пальца и запыхал трубкой.

— Третий высокий? — спросил Леон, имея в виду долговязого геолога Федора Воробьева из партии Голышева.

— Високай, високай, — закивал Матвей. — А фамиль не знаю.

— О чем же они спрашивали? Поди, старая песня?

— Старый, старый песня! — махнул рукой Матвей. И зачастил словами, явно копируя присущую Голышеву быстроту речи — «Где твой брат Павел самарёток брал, где солятой жилка? Вспоминай, вспоминай, ми бляготарить хорошо будим».

— Что ж ты мне утром этого не сказал? Когда я в поселок ехал? — с досадой спросил Леон.

— Ты не спросил, я не сказал. Я давно сабил эта дела, — ответил Матвей, все еще посмеиваясь оттого, что так славно сумел скопировать речь Голышева.

— Ясно, Матвей, все ясно: я не спросил, ты не сказал, — хмуро проговорил хозяин. И после того как помолчал и отхлебнул из кружки, спросил: — Ну а если бы ты знал, где брал золото твой брат Павел, показал бы геологам место?

— Как не показал? Канешна! — живо отозвался Матвей. — Мне солята не нада, — тьфу этат камень! Павел солята любил, потому погиб. Жадный бил, секрет делал. Никому не сказал секрет: жина своя, дочка своя не сказал. Тьфу этат солята!

— А тайги тебе не жалко, Матвей? — снова, помолчав, спросил Леон. — Ты бы одно место показал, а я другое, пришли бы добытчики, вырубили тайгу, котлованов нарыли, наставили бы свои промприборы, рыбу в реках извели. Мало они дырок в тайге оставляют? А пожары какие от их электролиний, от замыканий? Это в нашей тайге тихо, а в других местах все лето тайга горит, звери гибнут, олени, ягель выгорает. А какое-же оленю житье без ягеля?

— Э-э, тайха большо-ой!.. Многа-многа тайха, многа ягель. Все огонь кушать не можит!.. — Старик даже глаза прикрыл, представив себе, сколь необъятна тайга.

— Всему конец может быть: и тайге, и ягелю, — вздохнул хозяин. И прибавил: — Глупый ты, Матвей, это уж точно, что глупый.

— Глюпий, глюпий Матвей, — нараспев подтвердил тот, сидя по-прежнему с закрытыми глазами. — Нельзя тайха горел, нельзя ягель горел.

— Вот и поговори с тобой! То можно, то нельзя…

Когда-то давным-давно, после гибели Павла Касымова, прозванного в партии Зуева Одноглазым, охотник и сам думал, что Матвей знает тайну старшего брата. Но потом убедился в обратном. Не таков был Одноглазый, чтоб поделить даже с братом богатую золотом жилу, на которую набрел Одноглазый в глубокой впадине среди сопок, где протекал никому и доселе, кроме Леона, не известный ручей. И потому, когда узнавал, что прилетавшие время от времени в поселок геологи разыскивают Матвея Касымова и ведут с ним одни и те же разговоры о его покойном брате Павле, он, Леон, оставался спокойным: ничего не скажет им Матвей, кроме лишь того, что ничего не знает. И не прилетали еще геологи, которые не побывали бы и у Леона с теми же вопросами и не получили бы такой же ответ: ничего он не знает. И если ему предлагали стать у них проводником, он не отказывался. Водил их по тайге, чтоб доказать наглядно, что золота в ней нет. А в сопки они и сами не желали углубляться. Партию Голышева Леон специально вывел в Гремучий распадок, где несколько лет назад, охотясь по весне, набрел на небольшую россыпь. Золото там было пустячное, негодное для промышленной разработки. Он это знал, поэтому и подкинул им эту россыпь. Пусть тешатся хотя бы тем, что не зря убили в тайге четыре месяца.

Хозяин окончательно успокоился, рассудив наконец-то, что никто ему ни с какой стороны не грозит — ни Голышев, ни Архангел.

Он постелил себе на другой лавке у стола, подождал, пока умостится на своей лавке Матвей, задул лампу и заснул с бестревожным сердцем.

На следующий день, где-то к полудню, когда процедился короткий дневной свет, поборов ненадолго ночь и притушив вверху звезды, охотник запряг в нарты своих ездовых лаек, повез старого Матвея в бригаду. Невестки его еще в утренней темноте покинули избушку — младший сын Матвея, Николай, сменившись с дежурства, увез их на оленях, забрав из избушки все их спальные манатки.

Ехали, кружа по тайге, объезжая места, по которым прошло трехтысячное оленье стадо, оставив за собой на большой площади изрытый копытами снег и зеленоватые плеши с обглоданным ягелем, помеченные алыми пятнами кровивших копыт, сбитых оленями в нелегкой работе — добыче из-под снега пищи.

Примерно через полчаса они подъехали к палаткам оленеводов и были встречены свирепым лаем набежавших от палаток собак, готовых, казалось, разорвать на куски собак Леона: то ли потому, что не желали видеть на своей территории чужаков, то ли просто измаялись без дела и теперь обрадовались возможности проявить свою сторожевую прыть. Собаки Леона зло огрызались, ничуть не дрогнув перед натиском незнакомцев, и только упряжь мешала им кинуться в настоящую драку. Впрочем; стоило нартам остановиться у первой палатки, как и миновала вся собачья вражда. Новенькие тихо-мирно улеглись на снег, а четвероногие хозяева завиляли хвостами и столь же тихо-мирно разбрелись к «своим» палаткам, утверждая тем самым, что знакомство состоялось и неприязни конец.

Во всех четырех палатках из железных труб, торчавших над заиндевелыми брезентовыми крышами, тянулись дымки. Кирила и Николай занимали отдельные палатки, в двух других помещались семьи еще двух пастухов, а старый Матвей жил «при сыновьях».

Еще до приезда Леона пастухи забили для него трех оленей, невестки Матвея разделали туши, и они, успевшие уже окоченеть на морозе, лежали на снегу у палатки Кирилы.

Кирила с Леоном уложили туши на нарты, увязали веревкой. В палатку Леон заходить не стал, от чая и еды отказался — они со старым Матвеем плотно зарядились перед дорогой.

Пока возились с мясом, из палатки выбралась Маша, а из соседней Ольга. Обе они были в телогрейках и ватных брюках, Маша держала на руках закутанную в одеяло девочку. Подошли еще две женщины и трое малых ребятишек, которым не подошло еще время переселиться от родителей в далекую школу-интернат. Все молча стояли и смотрели, как Леон с Кирилой увязывают туши. Словом, налицо было все население палаточной бригады, если не считать Николая и еще двух пастухов, которые стерегли где-то неподалеку стадо — чтоб не разбрелось по тайге и чтоб волки не напали. Волки — это еще полбеды, их ружьем отпугнуть можно, хуже, если отколется от вожаков табун голов в двести-триста — ищи-свищи его тогда в тайге.

— Ну, поехал я… — сказал Леон сразу всем — и женщинам, и малышне, и Кириле с Матвеем.

— Кахда-кахда теперь уви-и-итимса!.. — вздохнул Матвей.

— Будем живы, свидимся, Матвей. За мясо спасибо. Прощайте, — кивнул Леон.

И с тем уехал.

Он был уже в километре к дому, как с ним стряслась беда, При спуске с некрутого холма, где громоздились поваленные старостью деревья, вмерзшие в снег стволами и ветками, нарты занесло, бросило на сплетение стволов, и они застряли в этом лабиринте. Собаки, почуяв неладное, заметались, нарушая привычный ряд и запутываясь постромками за ветки. Уже стемнело, и в темноте не так-то просто было Леону вырвать их из этого плена. Все же он освободил собак, и оставалось только вытолкнуть застрявшие меж двух стволов нарты. Леон завалил нарты набок, стал подтягивать их задранным вверх полозом к стволу, чтобы перевалить через него. Но тут он повернулся как-то так неловко, что правая нога его скользнула в сторону и надломилась в щиколотке, ударившись о какую-то корягу. Что-то хрустнуло в ноге, острая боль прошила тело, его окатило горячим потом, и он осел на снег, не успев ничего сообразить и осмыслить.