Мастер дымных колец - Владимир Хлумов

Откуда-то из темноты послышались голоса и топот. Вскоре на берегу появились трое захмелевших солдат. Громко переругиваясь, они прошли, никого не замечая, к самой воде. Послышалось деловое хлюпанье — небольшой самодельный плот уплывал на остров…

13

Имярек вспоминает тот радостный день, когда ему принесли радиоприемник. Новенький блестящий ящичек с непонятным прибалтийским названием весело потрескивал в Бошкиных руках. Имярек любил информацию о людях, быть может, он любил ее больше, чем самих людей. Информация всегда проще самого субъекта, тем более субъектов. Хороших слов немного, и поэтому их легко складывать и анализировать. Слова можно разделить на группы, классы, партии. Словом работать проще. Эх, как он чертовски выстреливал в человека — ренегат, оппортунист, гаденький либерал, интеллигентик… И глядишь — тот уже обмяк, скукожился, в общем, политически хирел. А рядом единомышленники, они заглядывают тебе в рот, оттопыривая свои круглые уши, но они стреляют уже не словами, они стреляют свинцом, как будто перед ними не люди-человеки, а словесные понятия. Может быть, поэтому и прислушивались к его речам. Значит, необходимо тщательно взвешивать каждое слово, каждую мысль, а для этого нужна информация, свежая, конкретная, объективная.

— Вот, — сказал Бошка, протягивая пестрый шнур, — это шнур. Если подключить его к розетке, — Бошка подошел к стене и отодвинул картину, изображавшую Имярека, шагающего по дворцовой площади, — то можно, уважаемый, слушать столичное радио. Нет, нет, сейчас пока у них перерыв, упредил Бошка желание Имярека и, посмотрев на часы, прибавил: — Вот через полчасика начнут передавать, тогда и включишь. А ты, уважаемый, пока почитай инструкцию, — Бошка отдал Имяреку паспорт на радиоприемник и ушел.

«…радиоприемник на пяти транзисторах, предназначен для приема в трех (слово «трех» было зачеркнуто зелеными чернилами, которыми пользовался Бошка, а над ним теми же зелеными чернилами было написано «двух», потом «двух» тоже зачеркнуто и исправлено на «одном») диапазонах длин волн: длинном, среднем и коротком» (слова «среднем» и «коротком» тоже были вычеркнуты).

Транзистор. «Не помню, что значит». Имярек попытался вспомнить, но не смог. «Проклятая болезнь, ведь наверняка я знал это. Ведь помню, что значит радиоприемник. Радиоприемник — устройство для приема эфирных волн. Кажется, так. Изобретен в конце прошлого века». Имярек вытер запыленное под действием статического электричества пластмассовое окошечко и с замиранием сердца прочел: Берлин, Париж, Токио, Лондон, Нью-Йорк. Неужели это все было в самом деле, сказочные, фантастические названия — Дворец Инвалидов, Люксембургский сад, Тюильри. Вместо того, чтобы гулять и наслаждаться, пропитываться свежим воздухом столицы мира, он задыхался в пыльных подвалах библиотеки, отыскивая пути насаждения счастливой жизни. А нет, взобраться на Монмартр, посидеть на ступенях Сакре-Кер, да подумать, глядя на раскинувшийся внизу город, отчего, не имея сильнейшей в мире армии, не имея лучшей в мире тайной полиции, безо всяких указов и кровопролитий вдруг, сам собой, этот город покорил сердца людей и стал-таки столицей мира.

Щелкнул выключатель и послышалось шипение эфира. Вот так же скворчало и плюхалось в его голове в те страшные первые дни его болезни. Может быть, тогда его голова превратилась в слишком чувствительный приемник для прослушивания неизвестного науке человеческого эфира? Имярек с сочувствием посмотрел на электронный ящик и принялся вертеть ручку настройки. После нескольких безуспешных попыток найти человеческий голос ему наконец повезло. Шипение и хрипы исчезли, появился женский голос. Казалось, диктор находится где-то рядом, так чисто и разборчиво вещало электрическое устройство.

«— Я внимательнейшим образом следил за каждым движением подсудимых, стараясь не пропустить ни малейшего движения лица, способного выдать игру или притворство, — диктор остановилась на минуту, как будто переводила дыхание. — Но ничего существенного, да что там существенного, даже малейшего намека я не нашел на протяжении всего процесса. Преступники — а теперь, после оглашения приговора мы вправе так называть их — были сломлены и, похоже, сами понимали, сколь чудовищно то, что они совершили. Все, почти с одинаковой готовностью, подтверждали свои признания, сделанные в ходе следствия. Хотя некоторые из совершенных ими преступлений выглядят фантастическими, как в смысле масштабов, так и по степени извращения их же прежних принципов, у меня нет сомнений в их вине. Сомнений нет, но есть удивление. Каким образом образованные, культурные люди (некоторые из них вполне могли бы соперничать с нашими университетскими профессорами) могли задумать и совершить столько мерзостей? Конечно, я не говорю о формах и методах. Организация тайной сети злоумышленников, тщательная законспирированная подготовка, внезапность, исполнительность — все это суть их профессиональные навыки. Но холодная беспощадность? Жестокость? А главное, беспрецедентная неразборчивость в средствах, доходящая до абсурда! Ведь они признавались во всем — от подготовки и совершения убийств видных политических деятелей до порчи воды и продуктов в отдаленных сельских районах. Это кажется настолько чудовищным, что перестаешь удивляться жестоким и даже по нашим меркам грубым словам главного обвинителя: «мерзавцы, подонки, прихвостни, ублюдки».

Имярек вспоминает, с каким трепетом он слушал эту первую передачу. Сначала он увлекся самой речью. Диктор зачитывала чей-то документальный рассказ. Это было очевидно. Но что за процесс? Почему по центральному радио? Почему в изложении иностранца? И кто эти подонки и ублюдки? Вот вопросы, которые волновали Имярека в первую голову. А во вторую голову его все больше и больше настораживала одна еле заметная черточка: голос диктора, вполне официальный и достаточно безликий женский голос, то и дело сползал на бошкины интонации. Ну, а в третью голову? Сейчас, когда бошкина плешь почти раскрылась до состояния полнолуния, когда он знает, кто были эти преступники, и когда стало известно все, он поднимет бронзовую статуэтку, чтобы опустить ее в самую центральную подсолнечную точку.

«Лишь одно обстоятельство, которому я не нашел объяснения, мучает меня до сих пор, — всплывает голос диктора центральной программы. — Это выражение их лиц после оглашения приговора. Какое-то растерянное, будто от внезапной незаслуженной обиды, скорее мальчишечье, да, именно детское удивление, искреннее, словно бы говорящее: как же так? Нас ведь нельзя так просто взять и наказать, мы ведь покаялись, мы признались…»

14

Он лежал, уткнувшись коленями в ее горячее бедро и притворяясь спящим, лениво вспоминал, как это все произошло. Приятно проигрывать в мозгу по многу раз какое-нибудь удавшееся мероприятие. Особенно если оно вначале казалось слишком смелым, почти фантастическим. И действительно, разве мог он еще вчера предполагать, что это может произойти, да еще и так быстро и так удачно? А ночью, когда он вышел во двор продышаться родным воздухом, покурить, посидеть на завалинке, какая наглая сила заставила его вспомнить тайную тропу, скрытую от посторонних, да и не только посторонних глаз? Раньше это была тропа знаний, дорога в царство научных идей и смелых космических проектов. Он маленьким мальчиком сотни раз бегал по ней, раздвигая кусты черной смородины, обкалываясь кислым, никогда не дозревавшим колючим крыжовником. Этот крыжовник был просто каким-то наваждением для мечтательного мальчика. Каждый год в конце лета он срывал зеленую с прожилками ягоду и раскусывал ее в надежде, что хоть на этот раз, в этом году наконец-то созреет крыжовник и его рот наполнится сладким растительным соком. Но где там! Рот наполнялся кислятиной, лицо корежилось, будто он проглотил лягушонка. А ведь ягода казалась такой крупной и сладкой. Вот и этой ночью он укололся на тайной тропе. Укололся, и сразу вспомнил детские мечты о созревании сладких ягод в условиях Северной Заставы. Но сейчас мысли его были совсем не детские, и даже не юношеские. Подбираясь к забору, он подумал: а что, если отец, или мать, или Илья Ильич обнаружили и заколотили тайный лаз? Тогда все задуманное мероприятие откладывалось на неопределенное время, а возможно, и навсегда. Странно, почему-то для осуществления задуманного ему нужна была именно эта тайная дорога, по которой в детстве он ходил к Пригожиным за научными знаниями. Ведь мог же как люди выйти на улицу, обойти переулком и войти через калитку, так нет, он крался как вор и хотел обязательно пройти здесь, будто направлялся для наблюдений за звездным небом под руководством Ильи Ильича.

Какие уж тут наблюдения. Достаточно поднять голову и посмотреть на закупоренное тучами небо, чтобы отвергнуть всякую другую причину его поступка, кроме одной, настоящей. Он вспомнил, как Соня вчера, при их первой встрече ловко поймала выскользнувший из его рук каштан. И потом, когда она нагнулась, он невольно предугадал то, что видел сейчас наяву, а именно, как здорово в этом случае природа изогнула линию шеи, склонив ее в единственно верном приятном направлении. Он провел рукой вдоль поразившей его вчера линии и поцеловал спящую в глаза. Соня проснулась и смешно погрозила ему пальчиком, невольно оживив перед ним образ Марты Карауловой… К счастью, он быстро закрыл глаза и продолжил анализ содеянного.