Мастер дымных колец - Владимир Хлумов

Сергей не зря сейчас вспоминал горькое падение Александра. Вот уже несколько минут, как мать перешла к разговору о старшем сыне. Мама больше любила Александра. Сергей давно догадывался об этом. Вначале переживал, даже плакал по ночам от страшной мысли, что мама, быть может, вообще его не любит, а только делает вид, но позже свыкся с положением, ведь он и сам любил брата, ведь не зря из нескольких возможных городов он при распределении выбрал именно Южный город. Да, он рассчитывал, что будучи рядом, спасет брата, но не тут-то было. Старший брат практически не бывал в городе, а если бывал, то в пьяном виде.

Тем временем мать заплакала. Она всегда плакала, когда вспоминала несчастного Александра. Отец, который до этого в основном молчал и попивал водочку, потихоньку захмелел и начал оживать:

— Сволочи, замордовали человека! — отец с ожесточением рванул остатки волос на покрасневшей лысой голове. — Слышь, сынок, нет Сашки, замордовали гады!

Мать всплеснула руками.

— Успел уже, нализался. Господи, что мне с тобой делать. Замордовали, да ты ведь и замордовал, паразит, он ведь от тебя и набрался, алкоголик.

— Кто алкоголик? — возмутился отец.

— Да ты, паразит, набрался уже, не мог потерпеть, сын приехал, поговорили бы хоть, — мать разрыдалась.

Сергей даже оторопел от неожиданной перемены с отцом. Вдруг нахлынула уже позабытая за десять лет, а теперь опять полностью ожившая беспросветная, безысходная атмосфера пропитанного пьянством родительского очага. Он встал и попытался успокоить мать.

— У, мирихлюндия, — зло сказал отец. — Ишь, чего придумала, на меня Сашку списать, слышь, чего придумала. Вон посмотри, мой сын, академик, капли в рот не берет, это что — не мой сын, что ли? А? Сашка, ты мой сын или нет?

Сергей не стал поправлять отца. Сколько он себя помнил, отец постоянно путал имена сыновей. Не оттого, что не отличал, а просто не различал их имен. Мать же страшно этого не любила.

— Так и помрет, не разобрав разницы между детьми.

Упоминание о смерти действовало на старика однозначно.

— А-а! Ждете, когда я подохну, гады, кровопийцы. Вы сами подохнете, не дождетесь, паразиты.

Отец приподнялся. Назревал скандал. Нужно было развести враждующие стороны. Сергей наклонился к матери и шепнул на ухо:

— Мама, ты уйди, я его успокою.

— Что вы там шушукаетесь, иждивенцы? — не унимался отец.

Мать резко встала и вышла, а Сергей перехватил в свои объятия отца, попытавшегося остановить ее. Это было не так-то просто сделать. Все свои сто пять килограммов отец обрушил на сына и они оба закачались, выбирая направление падения. Вдруг отец вспомнил о недопитой бутылке и потащил сына к столу.

— Давай, сынок, выпьем, дорогой. Ты не обижайся на мать, ее тоже понять можно. — Отец разливал водку. — Ей тоже не сладко. Ну давай, давай, выпей с отцом.

Они выпили и одинаково скорчили рожи.

— Видишь, Сашка, сынок, мы тут гнием, подыхаем. Мы тут все провонялись в этом болоте. Ты не стесняйся тут с нами, мы тут на обочине исторического процесса, у нас тут ни будущего, ни прошлого, один настоящий вонючий момент. — Отец проглотил огурец, вытер пальцы подмышкой и, чуть наклонившись, шепотом спросил: — Правда, что ты засекреченный?

Сергей мотнул головой.

— Тсс-с-с, — отец оглянулся по сторонам. — Бомбу делаешь? Молчи, молчи, — отец вдруг испугался своего вопроса. — Знаю, делаешь. А какую же, интересно, бомбу?

— Да зачем тебе бомба? — усмехнулся сын.

— Смеешься над отцом, сукин сын, не хочешь разговаривать, а я ведь должен знать, для чего я тебя, подлеца, родил на свет божий. Я ж тебя, подлеца, воспитал, образование дал, а общаться ты со мной не хочешь, общаться ты пойдешь к своему разлюбезному звездоплюю, этому очкарику, велосипедисту своему разлюбезному, а с нами, портянками, разговаривать не будешь, мы же темные пролетарии.

Сергей запротестовал, но отец не обращал на него внимания.

— Ладно, не хочешь про бомбу, не рассказывай. Но вот ты, такой умный, образованный, объясни мне, старому дураку, отчего ваша наука развивается, а моя жизнь становится все глупее и глупее? А? Не знаешь? То-то. И твой ненаглядный Пирожин ни хрена не знает. — Отец осклабился, он специально перевирал фамилию Ильи Ильича. — Ну погоди, погоди обижаться, давай выпьем. У меня тут есть еще заначка.

Сергей попытался отговорить отца, но тот все-таки пошел в чулан и достал оттуда початую бутылку портвейна.

— Слушай, сынок, а у Пирожиных-то дочка подросла — загляденье!

— Какая дочка? — удивился Сергей.

— Ну как же, Сонька. Помнишь, бегала сопливая такая, ну а теперь, я скажу, очень-очень. Правда, к ней немец ходит, бухгалтер, тухлый мужик. Она тоже немного не в себе, библиотекарша, но вообще баба что надо. Сгниет она тут со своим отцом блаженным. Да ты не обижайся за него, я же наоборот, я же понимаю: кому водка жить помогает, а кому байки разные космические. Только не люблю я твоего Пирожкова, ведь ты знаешь, что он тут мне сказал, — отец принялся наливать Сергею, но тот отказался. Тогда отец, не разливая, тут же из горлышка выпил остаток. — Он сказал: ты, Афанасьич, так пьешь потому, что смерти не боишься.

Сергей удивленно посмотрел на отца.

— Так и говорит, собака. А я возражаю, как же я смерти не боюсь, если я о ней даже думать, и то не решаюсь. А он говорит, то-то и оно, что не решаешься. Вот и выходит, что боишься смерти ты не так. Как это не так, спрашиваю я его. А он, книжный червь, не отвечает, а наоборот, напирает: ведь ты, Афанасьич, думаешь, что после смерти уже ничего не будет. Конечно, пропасть, подтверждаю я, бездна.

— Бездна? — будто не услышав, переспросил Сергей.

— Ну да, она самая, говорю. Бездна. Ну, не загробная же жизнь и не страшный суд. С этим мы, слава богу, покончили, говорю я. А он говорит: вот ты, выходит, не боишься, что когда помрешь, тебя к ответу привлекут за твою прожитую жизнь, выходит, ты и смерти не боишься. Я, конечно, заподозрил, не имеет ли он каких-нибудь новых сведений на этот счет. И точно. Тут-то он выдал про заживление. Говорит, технически осуществимо в будущем. Слышь, Сашка, чего придумал? — Отец испытующе посмотрел на сына. — Неужто вправду такое уродство в будущем сделают? Что твоя наука говорит по этому поводу?

— Серьезная наука этим не занимается, — успокоил Сергей отца.

— Ну, слава богу. А то, понимаешь, обман трудящихся масс получается. Вначале обнадежили, мол, никакого бога нету, ну, мы и расслабились. А теперь получается, опять загробная жизнь вдали замаячила. Чего ж вы раньше тогда не предупредили? А? А теперь что я со своей паршивой биографией буду делать в вашем светлом будущем? Э, да ты врешь, собака, откуда ты можешь знать, что дальше в науке произойдет. Ты не думай, что я дурак. Вдруг и вправду оживят меня и какая-нибудь, едриемать, комиссия начнет меня проверять. Ну, что ты молчишь?

Заметив, что отец стал уже поклевывать носом, Сергей решил не возбуждать его своими идеями, а дать спокойно заснуть. Он прекрасно помнил, что не встречая сопротивления, отец быстро впадает в сонное состояние, будто в нем живет какой-то бес сопротивления, который, если действует, так только вопреки, а если не получается найти преград, то спит. Это простое свойство Афанасьича делало его в принципе податливейшим существом, и Сергей всегда удивлялся, неужели мать не видит этого, неужели не замечает, что стоит только промолчать, согласиться и не ответить, как тут же прекратилась бы любая ссора. Так нет, вся их совместная жизнь была непрерывной тяжелой цепью раздоров и конфликтов с очень редкими передышками, похожими больше на затишье перед бурей, нежели на счастливые минутки, как их называл Афанасьич, когда подлизывался к жене.

Теперь Афанасьич заснул среди посуды, а его сын пошел посмотреть, что делает мать. В окно он заметил, что мать вынесла ковровые дорожки на двор и отбивает их высохшей яблоневой веткой. Сергей вернулся и в спокойной обстановке принялся изучать следы далекого времени. Теперь он обнаружил сервант с треснувшим стеклом и совершенно пустыми полками. Именно его Афанасьич вчера опрокинул от отчаяния на пол. Мать любила хрустальную посуду и годами, по крохам, собирала выставку для серванта. По стенам висели две картины Александра. На одной был изображен довольно банальный романтический сюжет: голый человек, расправив тонкие руки, бежит навстречу восходящему солнцу. Картина была написана яркими расплавленными красками. Жирные мазки дополнительных цветов громоздились один на другой, и от этого весь мир, казалось, находился вблизи точки плавления. На другой картине, написанной сухим тонким слоем, тот же голый человек замерзал на заброшенном грязном дворе какого-то старого города. Александр когда-то задумал триптих и вроде бы написал и третью картину, но вначале никому ее не показывал, а потом, кажется, продал или потерял.