Вилла Грусть - Патрик Модиано

Мы открывали стеклянную дверь веранды и ложились на диван. От него специфически пахло кожей — именно так пахли два кресла в кабинете моего отца на улице Лорда Байрона. Это было во времена его поездок в Браззавиль, во времена таинственного и призрачного Африканского Общества Предпринимателей, основанного им самим, о котором мне почти ничего не известно. Запах кожи, карта Французской Африки и Дакар с птичьего полета слишком уж много совпадений. В моем сознании дом Мейнта неразрывно связан с Африканским Обществом Предпринимателей, памятным мне с детства. Я словно снова очутился на улице Лорда Байрона, в полумраке кабинета, пахнущего кожей, где отец без конца тихо совещается с благообразными седоватыми неграми… Может быть, поэтому, когда мы с Ивонной укладывались в гостиной, я был уверен, что время навсегда остановилось.

Мы словно парили в воздухе… Двигались медленно-медленно, ходили потихоньку: шажок, еще полшажка. Ползком. Любое резкое движение могло нарушить очарование. Переговаривались шепотом. С веранды в комнату проникали сумерки, и я видел, как на лету застывают пылинки. Проезжал велосипедист — и я долго слышал, как он крутит педали. Он тоже продвигался потихоньку. Тоже парил. И все вокруг парило. Когда совсем темнело, мы все равно не зажигали света. От ближайшего фонаря на улице Жана Шарко по комнате пробегали блики, похожие на снежные хлопья. Хотелось навсегда остаться на вилле, именно в этой комнате. Вечно лежать на диване или даже на полу, куда мы ложились все чаще. Меня поражала способность Ивонны полностью расслабляться. Я сам расслаблялся, потому что любое действие внушало мне отвращение; все, что движется, проходит, меняется вызывало тревогу. Мне надоело идти по зыбучим пескам, я хотел остановиться, застыть. А она? Я думаю, она просто была ленива. Невероятно ленива.

Иногда мы растягивались на полу в коридоре и не вставали до утра. Как-то вечером мы забились в самую глубину чулана под лестницей, ведущей на второй этаж, за ворох каких-то непонятных предметов, как мне показалось, плетеных корзин. Да нет, я не шучу: мы в самом деле передвигались ползком. С разных концов дома мы ползли друг к другу в темноте. Нужно было двигаться как можно тише и медленней, чтобы застать другого врасплох.

Один раз Мейнт вернулся лишь на следующий день под вечер. Мы не стронулись с места до самого его прихода. Все лежали на полу у порога веранды. Пес растянулся на диване. Был тихий безоблачный вечер. Листья слегка колебались от ветра. Где-то вдали звучал военный марш. Время от времени велосипедист стремительно пролетал по улице. И вот опять полная тишина. Словно нам заложили уши мягчайшей ватой. Я думаю, если б Мейнт не вернулся, мы бы пролежали неподвижно целую вечность и скорее бы умерли с голоду и от жажды, чем пошевелились. Никогда после я не чувствовал такой полноты и такой расслабленности. Говорят, опиум вызывает подобные состояния. Но вряд ли.

Телефон звонил всегда после полуночи. Вернее, тоненько, едва слышно дребезжал, как в незапамятные времена. Но все равно в воздухе сгущалась тревога, а завеса между нами и внешним миром прорывалась. Ивонне не хотелось, чтобы я брал трубку. «Не подходи», — шептала она. Я ощупью пробирался по коридору, не мог найти дверь, налетал на стену. Даже переступив порог, я должен был еще вслепую нашарить аппарат. На мгновение мной овладевал дикий страх. Суровый голос на том конце провода — всегда один и тот же — пугал меня. Он звучал несколько приглушенно. Что его заглушало? Расстояние? Время? Иногда он был похож на старую магнитофонную запись. Начинал всегда с одной и той же фразы.

— Алло… вас беспокоит Анри Кюстикер. Вы меня слышите?

Я отвечал: «Да».

Пауза.

— Передайте доктору, что мы ждем его завтра ровно в двадцать один час в «Бельвю» в Женеве. Запомнили?

Я еще тише бормотал: «Да».

Он вешал трубку. Иногда он не назначал встреч, а передавал через меня информацию.

— Алло, это Анри Кюстикер… (пауза)… Скажите доктору, что прибыли майор Макс и майор Герен. Мы придем к нему завтра вечером… завтра вечером…

Я не мог собраться с духом и ответить: «Да». Не дождавшись, он бросил трубку. Каждый раз, когда мы спрашивали Мейнта, кто такой «Анри Кюстикер», он отмалчивался. И этот Анри представлялся нам страшилищем, бродившим по ночам вокруг виллы. Мы ни разу его не видели, поэтому он все чаще преследовал нас в кошмарах. Мне нравилось пугать им Ивонну: притаившись в темноте, я говорил замогильным голосом:

— Вас беспокоит Анри Кюстикер… Анри Кюстикер…

Она вопила от ужаса. Ее страх передавался и мне. Забившись под кровать Мейнта, мы, замерев от испуга, ждали звонка. Однажды он позвонил, а я долго не мог снять трубку, все мое тело вдруг налилось свинцом, как в кошмарном сне.

— Алло, это Анри Кюстикер…

Я словно онемел.

— Алло… Вы меня слышите?.. Вы меня слышите?

Мы затаили дыхание.

— Это Анри Кюстикер, вы меня слышите?

Голос звучал все глуше:

— …Кюстикер… Анри Кюстикер… вы меня слышите?

Кто он такой? Откуда звонит?

Отдаленный шепот:

— …тикер… слышите…

Он умолк. Последняя наша связь с внешним миром оборвалась. Мы снова ушли на дно, где, как я надеялся, никто уже нас не мог потревожить.

12

Он в третий раз заказал «светлейшего» портвейна. Его взгляд прикован к большой фотографии Хендрикса над рядами бутылок. Хендрикс снят во времена своих блестящих побед, лет за двадцать до того лета, когда меня так взбесил его танец с Ивонной. Здесь он молоденький, худенький, наивный, этакий Мермоз [6] или герцог Рейхштадтский [7]. Эту давнюю фотографию мне когда-то показала молоденькая буфетчица в «Стортинге», когда я ее стал расспрашивать о моем сопернике. С тех пор он здорово раздобрел.

Наверное, Мейнт, рассматривая эту историческую достопримечательность, вдруг улыбнулся — он всегда улыбался вдруг, и его улыбка никогда не была веселой, словно по губам пробегала нервная дрожь. Вспомнил ли он тот вечер, когда мы втроем сидели в «Святой Розе» на банкете в честь обладательницы кубка? Он, должно быть, высчитывал, сколько с тех пор прошло лет: пять, десять, двенадцать… У него была мания считать дни и годы: «Через год и тридцать три дня мне исполниться двадцать семь лет… Мы знакомы с Ивонной уже семь лет и пять дней».

Клетчатый, пошатываясь, двинулся к выходу. Он честно расплатился за выпивку, но наотрез отказался платить за телефон, утверждая, что никогда не заказывал номера двести тридцать три в Шамбери. Поскольку они с барменшей готовы были спорить до рассвета, Мейнт втолковал ему, что сам заплатит за телефон. И вообще это он, Мейнт, набирал номер двести тридцать три в Шамбери. Он, и никто другой.

Около полуночи Мейнт, взглянув последний раз на фотографию Хендрикса, тоже решил уйти. В дверях с ним столкнулись двое мужчин, они отпихнули его, даже не извинившись. Потом вошли еще трое. Потом пятеро. Их становилось все больше, прибывали еще новые. У каждого на отвороте пальто — маленький прямоугольник с надписью: «Интертуринг». Они громко разговаривают, хохочут во весь голос и с размаху хлопают друг друга по спине. Это «участники конгресса», о которых говорила барменша. Почти все они толпятся вокруг человека с трубкой. Так и вьются. Только и слышно: «Президент… президент… президент…» Мейнт тщетно пытается выйти. Поток людей отнес его чуть ли не к самой стойке. Они стоят почти вплотную друг к другу. Мейнт старается их обойти, выискивает, где бы ему пробраться, но они опять напирают, и он сдается, взмокший и запыхавшийся. Один из них кладет ему руку на плечо, видимо, приняв за своего «собрата», и Мейнт таким образом примыкает к одному из кружков, а именно — к президентскому. Около президента собралась такая толпа, как на станции метро «Шоссе д'Антен» в час пик. Коротышка-президент заслоняет трубочку ладонью. Наконец Мейнту удается выбраться из этой толчеи, и он, работая локтями, проталкивается к выходу. Приоткрыв дверь, он выскальзывает на улицу.

— Куда вы? Вы из «Интертуринга»?

Мейнт не отвечает.

— Вы должны остаться. Сам президент устраивает банкет. Эй, останьтесь!

Мейнт ускоряет шаг. Но его продолжают упрашивать:

— Эй, останьтесь…

Мейнт почти бежит. Ему кричат вдогонку:

— Президент заметит, что одного парня из «Интертуринга» нет! Вернитесь! Вернитесь!..

Голос кричащего гулко отдается на пустынной улице.

Теперь Мейнт стоит у фонтана перед казино. Зимой нет подсветки и напор воды гораздо слабее, чем в «сезон». С минуту он смотрит на фонтан, затем переходит на левую сторону проспекта д'Альбиньи. Идет медленно, слегка покачиваясь. Как будто бродит без всякой цели. Время от времени он легонько похлопывает по коре платана. Вот он миновал префектуру. Сейчас, конечно, свернет налево, если память мне не изменяет, на улицу Мак-Кроски. Двенадцать лет тому назад этих новых домов здесь не было. Тут был запущенный парк, а в нем большой заброшенный дом в англо-нормандском стиле. Мейнт подошел к перекрестку улицы Пеллио. Мы с Ивонной часто сидели там на скамейке. Сворачивает направо, на улицу Пьера Форсана. По этой дороге я мог бы пройти с закрытыми глазами. Квартал почти не изменился. Из каких-то непонятных соображений его не стали перестраивать. Прежние виллы, садики с живой изгородью. Улица по-прежнему обсажена деревьями. Только сейчас они стоят голые. Зимой все выглядит таким жалким!