Дневник Джанни Урагани - Луиджи Бертелли

Тем временем я пытался закрыть кран с водой, но у меня ничего не выходило. Ванна уже переполнилась, и вода лилась через край… Какая жалость! Ведь пол там такой красивый и блестящий. К счастью, вода рекой выплеснулась в кабинет и впиталась в мягкий ковёр, ну и я тоже отправился туда, чтобы не промочить ноги.

Но пробыл я там недолго, потому что на этажерке притаился Маскерино, который уставился на меня такими жуткими жёлтыми глазами, будто вот-вот проглотит, как несчастную канарейку. Я испугался и вышел, закрыв за собой дверь.

Проходя через гардеробную, я увидел в окне хорошенькую беленькую девочку, которая играла на балконе нижнего этажа. Окно располагалось совсем низко, так что я решил наведаться к ней в гости и скользнул вниз.

– Ой! – вскрикнула девочка. – Ты кто? Не знала, что у синьоры Коллальто есть дети…

Тогда я рассказал ей, кто я такой, и поведал свою историю, которая, похоже, её очень развеселила. Потом она отвела меня в комнату и показала всех своих кукол, рассказывая, кто и по какому поводу их подарил и всё такое прочее.

Но тут вдруг закапало с потолка и девочка закричала:

– Мама, мама! В доме дождик!

Прибежала мама и страшно удивилась, обнаружив меня в комнате, но я ей всё объяснил, и тогда она – сразу видно, благоразумная особа – просто сказала с улыбкой:

– Ах так! Вы залезли на балкон? Не слишком ли вы юны, молодой человек, для куртуазных подвигов?

Я что-то вежливо ответил, а потом, увидев, что она обеспокоена водой, которая уже ручьём лилась с потолка, добавил:

– Не волнуйтесь, синьора, это не дождь… Думаю, эта вода из ванной моей родственницы, где я оставил кран открытым.

– Ах вот оно что, нужно скорее предупредить их там наверху… Роза, проводите этого юношу к синьоре Коллальто и скажите, что у них в ванной потоп.

Горничная Роза проводила меня наверх, и нам открыл слуга синьора Коллальто Пьетро; но предупреждать было поздно, потому что за это время уже вернулась синьора Матильде и всё обнаружила сама.

Пьетро очень чопорный и голос у него такой строгий, что я всегда робею в его присутствии.

– Погляди! – произнёс он торжественно, и я задрожал как осиновый лист. – Пять любимых вещей было у синьоры Матильде: канарейка, которую она вырастила; роскошный чёрно-белый кот, которого она подобрала на улице ещё котёнком; ваза из венецианского стекла – память о её подруге детства, которая умерла в прошлом году; шёлковая вышивка, над которой она работала шесть лет и собиралась пожертвовать на главный алтарь церкви капуцинов; и ковёр в её кабинете, настоящий персидский ковёр, который привёз её дядя из далёких стран… И вот канарейка исчезла, кот при смерти и его выворачивает чем-то жёлтым, ваза из венецианского стекла вдребезги, вышивка испорчена, а настоящий персидский ковёр полинял от потопа…

Он говорил медленно, с грустью и достоинством, будто рассказывал старинную заморскую легенду.

Я был так подавлен, что пробормотал:

– Что я могу сделать?

– Я бы, – ответил он, – имей я несчастье оказаться на твоём месте… поскорее уносил бы отсюда ноги.

Он вынес этот приговор таким замогильным голосом, что у меня по спине побежали мурашки.

Правда, в конце концов, его совет показался мне единственным путём к спасению в моём чудовищном положении.

Как бы мне хотелось поскорее убраться восвояси, не встречаясь ни с кем из родственников; но разве я мог уйти, оставив в руках врага эти страницы, которым я поверяю свою душу? Не мог же я бросить тебя, дорогой дневник, моя единственная опора во всех превратностях судьбы!

Нет, нет и нет!

Тихо-тихо на цыпочках я поднялся в свою каморку, надел шляпу, взял сумку и спустился обратно, собираясь навсегда покинуть дом моей сестры.

Но не успел.

Ровно в тот момент, когда я намеревался переступить порог, Луиза схватила меня за плечи:

– Ты куда?

– Домой, – ответил я.

– Домой? Куда домой?

– Ко мне домой, к папе, маме и Аде…

– И как ты сядешь в поезд?

– Я не поеду на поезде: я пойду пешком.

– Дурак несчастный! Домой ты поедешь завтра. Коллальто только что отправил папе письмо, добавив только пару строк: «Сегодня утром Джанни Урагани за каких-то четверть часа столько натворил, что описание его выходок заняло бы целый том. Приезжайте за ним завтра же утром, и я расскажу всё устно».

Я совсем пал духом под гнётом своих бед и ничего не ответил.

Сестра подтолкнула меня в свою комнату и, увидев, как я огорчён, смягчилась, погладила меня по голове и сказала:

– Ах, Джаннино, мой Джаннино! Как ты умудрился натворить столько бед за считанные минуты без присмотра?

– Натворить столько бед? – прорыдал я. – Но я ничего не сделал… Это злой рок вечно меня преследует, ведь я не рождён для счастья…

В этот момент вошёл Коллальто и, услышав мои последние слова, прошипел:

– Не рождён для счастья? Не рождены для счастья те, кому приходится жить с тобой под одной крышей… Но на этот раз всем моим несчастьям завтра же придёт конец, это точно!

Ехидство моего зятя меня так разозлило, что у меня тут же высохли слёзы и я выпалил:

– Да, не рождён для счастья! Иногда, правда, случалось, что я делал что-то дурное, а это оборачивалось другим во благо, как, например, с этим маркизом, который принимал ванны у доктора Перусси, и тот теперь зашибает деньги на лечении луком, которое изобрёл я…

– С чего ты это взял?

– Знаю, и всё тут. Или как в случае с маркизой Стерци, которую я убедил в том, что ты меня вылечил…

– Молчи!

– Нет, я не хочу молчать! Это вышло тебе на руку, и ты не стал отправлять письмо моим родителям, чтобы их не огорчать! И так всегда: когда проказы ребёнка оказываются вам выгодны, вы само снисхождение; а если, наоборот, мы делаем что-то с благими намерениями, но у нас не выходит, как было со мной сегодня утром, вы обрушиваетесь на нас без всякой жалости.

– Как? Ты смеешь утверждать, что всё это ты натворил с благой целью?

– Конечно! Я хотел дать насладиться глотком свободы этой бедной канарейке, которой уже осточертело сидеть взаперти в клетке; я же не виноват, что канарейка, оказавшись на воле, тут же загадила вышивание синьоры Матильде! И кот сожрал её в наказание за это, я же не виноват, что Маскерино такой строгий! Кот заслужил головомойку, и я сунул его под кран в ванной… Я же не виноват, что от воды у него разболелся живот! И тем более не виноват, что он разбил вазу из венецианского стекла! И не виноват, что не сумел закрыть кран в ванной, и вода затопила кабинет, а персидский ковёр синьоры Матильде полинял! К тому же я слышал, что настоящие персидские ковры не портятся… Раз он полинял, значит, не настоящий…

– Как это не настоящий? – заголосила синьора Матильде, которая ураганом ворвалась в комнату моей сестры. – Он ещё и клевещет! Да как он только посмел усомниться в моём благородном дядюшке Просперо, который был настоящим аристократом и не мог подарить мне поддельный персидский ковёр?! Ах, Боже мой, какое гнусное враньё!

И синьора Матильде облокотилась на комод и возвела глаза к небу, приняв такую скорбную позу, что я живо представил себе её портрет и меня разобрал смех.

– Ну что ты, Матильде! – воскликнула моя сестра. – Не стоит преувеличивать: Джаннино, разумеется, не хотел оскорбить твоего дядю…

– А разве это не оскорбление – утверждать, что он дарил мне поддельные персидские ковры? Это всё равно что говорить, что у тебя на щеках румяна!

– Ну нет! – обиделась сестра. – Не всё равно, ведь ковёр в конце концов выцвел, а румянец у меня на щеках не смывается, и они, к счастью, никогда не станут жёлтыми…

– Господи, почему ты принимаешь всё так близко к сердцу! – воскликнула синьора Матильда, всё сильнее раздражаясь. – Это просто сравнение, я совершенно не хотела сказать, что ты красишься. Если уж на то пошло, это утверждает твой братец, он мне рассказывал, что ты в девичестве держала в туалетном столике румяна.

Услышав это, сестра влепила мне такую затрещину, что я убрался подобру-поздорову в свою комнату и стал оттуда прислушиваться к перебранке дам, которые перекрикивали друг друга, а Коллальто тщетно пытался их успокоить:

– Ну нет… Ну да… Ну что ты… Ну послушай… Ну подумай…

Так я и торчал в свой комнате, пока Пьетро не отвёл меня обедать. Во время трапезы Коллальто и Луиза, между которыми я сидел, по очереди держали меня за курточку, будто я воздушный шар без привязи и в любой момент, чего доброго, улечу.

Такая же сцена повторилась за завтраком, после еды Пьетро отвёл меня обратно в комнату, где я жду приезда папы, который, как водится, увидит всё это дело в самом неприглядном свете!