Ирландский прищур - Джон Хоукс

Очнулась. Не корчилась. И лежала в кровати старого господина одна, как я сразу увидела, поскольку высокие шторы были немного раздвинуты и пропускали дневной свет, хоть и немного. В комнате я тоже была одна: молодая хозяйка и мистер Джейке, которые явно обсуждали, насколько тяжело я больна, пока я была в забытьи, ушли, очевидно, за тем, что требовалось для ухода за бедной больной. Все это я вполне понимала в сей момент просветления, довольно краткий, но более вразумительный, чем предыдущие. Например, могла отчетливо видеть висящие в тени на противоположной стене портреты старого господина или его предка и пожилой женщины в парике; они оба смотрели прямо на меня через всю комнату, словно укоряя меня за неряшливый вид, в котором я пребывала. Дело в том, что я полностью скинула с себя одеяла, моя ночнушка, как мы называли свое ночное белье в «Святой Марте», вся закрутилась вокруг меня и задралась, как мне казалось, по самые подмышки, угрожая самой моей чести, понятие о которой, должна признаться, в этом теплом свете вдруг потускнело и размылось. Вот так я и лежала, невинно обнаженная, истощенная, моргая широко открытыми глазами, которые вдруг стали абсолютно все примечать. Портреты напротив. Пустую кровать, в которой кроме меня никого не было: я убедилась в этом, повертев злополучной головой из стороны в сторону, не убедившись, правда, что я была в ней одна и прежде. Я прислушивалась, вертя головой туда-сюда. Чутко, несмотря на взмокшие волосы, мокрое лицо, тело и ночнушку. Очень внимательно вслушиваясь. Ибо скрип возобновился, достаточно четко. И опять в постели. Со мной. Но где-то ближе к ножкам постели, как мне подсказывал слух, и чего до сего момента я не понимала. Я подождала, прислушиваясь к этим едва различимым звукам, а затем, несмотря на слабость, вызванную метаниями и корчами в краткие периоды возвращения сознания, я поднялась на локте, наклонила голову и внимательно посмотрела. И улыбнулась. Мыши.

Колония маленьких созданий, как мне показалось, – и все розовые, и такие голенькие, какими могут быть новорожденные мышата, глазки еще затянуты пленкой, но уже выпучены. Настоящая армия, подумала я, целое гнездо жирненьких, слепых, беспорядочно ползающих, перекатывающихся и падающих друг с друга мышат, головки величиной с тельце, ножки такие слабенькие, что вообще их не держат. Вот он – целый выводок мышей, подумала я с намеком на миссис Грант, корчится медленно, словно мурашки по коже ползут. И пищат. Пищат, похотливые создания, хотя сами и прокормиться еще не могут.

Что же до меня, то по мне, фигурально выражаясь, мурашки не бегали, это точно, и с моих губ не сорвался визг, который издала бы любая другая ирландская девчонка, поскольку при виде этих маленьких, тыкающихся носом голых созданий я подумала только о том ужасе, который эта куча мышей в постели должна была вызывать у старого господина, а затем представила его крики и звон колокольчиков – и при мысли об этом, а также о том, что через мгновение-другое нащупаю одну из них своей босой ногой, так близко от меня были голенькие мыши, я снова улыбнулась, откинулась назад и снова провалилась в кому, но уже без страха.

… и прикройте ее наготу, Джейке.

… С удовольствием, мисс.

… и согревайте ее, пока не спадет температура.

… Непременно, мисс.

В комнате старого господина потемнело, затем посветлело – розовый туман вокруг меня сгустился, затем исчез, затем постепенно появился снова, а я все глубже погружалась в бессознательность, несмотря на сильные руки, которые меня держали, потом подняли, одернули на мне ночнушку и поднесли к моим побелевшим губам чашку.

… О, смотрите, Джейке. Она опять это сделала.

… По крайней мере, она не понимает, что происходит, мисс.

… По крайней мере, лучше вас за ней никто не сможет ухаживать.

Чем горячее становилось мое тело, тем холоднее была тряпочка на моей голове. Мои уши были забиты скоплениями, которые заложили и мой нос, но сквозь боль в ушах я слышала, как они говорили, и, временами ощущая сырость между верхней губой и кончиком носа, я чувствовала, как его большая рука, словно огромная подушка, поднимала мою голову и удерживала ее в равновесии, пока я, вполне довольная, маленькими глотками пила лекарство из чашки.

… Ну, как она, Джейке?

… Очень теплая, мисс.

… С головы до ног?

… С головы до ног, мисс.

… Знаете, Джейке, вы, быть может, – единственная мать, которая когда-либо у этого бедного ребенка была.

… Может, оно и так. Я и ваша собственная мать также, мисс.

… Но как хорошо, что к нам вернулся отец. Навсегда.

Тем не менее, пока они говорили, мне стало еще хуже. Хоть они и суетились надо мной, прикладывали лед, давали лекарство, кутали меня в одеяла, время от времени взбивали подушки, которые трещали по швам, выпуская пыль и перья в постель старого господина, на которой я тоже вполне могла издать последний вздох, ибо хрипы в моей груди становились все громче и глубже, а жар усиливался. И пока они занимались мною, нянчились со мной, внимательно и молча рассматривали, что происходит с моим бедным, кожа да кости, охваченным лихорадкой телом, я понимала, что улыбаюсь и ничего не боюсь, благодаря, главным образом, маленькой тайне, которая хранилась в ногах моей кровати, несмотря на то, что постоянно, когда только могла, я скидывала с себя покрывала. Даже услышав, как они говорят о миссис Грант, оказывается, утверждавшей, что лихорадка, с которой я слегла, перешла и на маленькую Марту и чуть не убила ее, а ведь я-то хорошо знала, что все было совсем наоборот, я смогла лишь улыбнуться про себя такой несправедливости и дальше страдать от боли в костях. Чем серьезнее становилась болезнь, что я понимала по неприятным хрипам в груди, тем в большей безопасности я была – и не потому, что молча молилась: я уже знала цену молитвам.

Они раздвигали шторы, неподвижно висевшие, как сухая кожа, и задергивали их снова. Они зажигали свечку у моей кровати и гасили ее. Они спорили о том, за кем следует послать: за доктором Таким-то или Другим-то – он, должно быть, лечил Тедди, сообразила я, несмотря на боль и поверхностное дыхание, – но решили довериться мистеру Джейксу и его опыту обращения с больными детьми, включая, конечно, и молодую хозяйку, приобретенному за годы всей его службы. Я кашляла, страшно потела, старалась услышать писк новорожденных мышат, но все заглушал мой кашель и бесконечная болтовня.

… Вы лучше послушайте ее грудь, Джейке. По-моему, она звучит еще хуже.

… Вы правы, мисс.

И тут у меня широко открылись глаза, будьте уверены. Или, по крайней мере, частично. Вернулась ясность ума. Шел дождь, как я слышала сквозь окна с открытыми шторами. А здесь, на краю постели старого господина, сняв сюртук и закатав рукава рубашки, сидел мистер Джейке; в паре шагов от него стояла молодая хозяйка, которая затем наклонилась через его плечо – она сделала это! – и не потому, что была озабочена моим состоянием, а лишь из интереса к чему-то еще. Затем она стала шептать в ухо дворецкого, как будто в мое, настолько ясно я слышала ее слова:

… Послушайте ее грудь, Джейке.

Как уже сказала, я услышала ее ясно, будто у меня в ушах уже ничего не звенело, а ведь говорила она шепотом. Что касается мистера Джейкса, он хмурился так, словно был сельским доктором, а не простым дворецким с бельмом на глазу и жировиком на шее.

Жировик на его шее!…

От чего я чуть не кончилась, поверьте. Что же ему еще оставалось делать, как не приложить свой жировик к моей голой груди, как я это хорошо видела сквозь полуоткрытые глаза. Жировик на его шее!… И этот жировик был размером с кулачок малышки Марты и такой же волосатый, как и небольшое обезглавленное животное, при виде которого завизжала бы даже миссис Грант, если б обнаружила его на блюде посреди кухонного стола, несмотря на все ее бородавки и невозмутимый характер. Разве меня в свое время не привели в ужас волосатость мистера Джейкса и бельмо на его глазу? Привели, как я смутно вспомнила сквозь спасительный грипп, – вот чем я болела по их словам, – и я увидела, как мистер Джейке наклонился надо мной, приблизился и стал медленно опускаться, чтобы положить на меня свою голову, шею и жировик, отливающий зеленым цветом, словно некое колючее морское существо, просящее воды. Ах, как он тихо лег на меня, этот светящийся жировик, явно готовясь поползти. Однако на этот раз меня, по крайней мере, не пугала ни тяжелая голова старого дворецкого на моей груди, ни прикосновение его уха ко мне, ни касание его волосатого жировика – я даже не подумала отшатнуться от него, хотя, случись такое раньше, я бы ни за что не дала этой штуке двигаться по моим ребрам и груди. Но не теперь. Я пристально следила за тем, как его косматая голова поднималась и опускалась под хлюпанье моего дыхания, и постепенно понимала, что нечего бояться жировика дворецкого и моя честь в полной сохранности осталась при мне. а его жировик – при нем, неважно, отчего он так двигал своей головой по моей груди и слушал. Но. конечно, эта часть медицинского обследования, несмотря на все то удовольствие, которое я от него получала – имело оно моральный подтекст или нет, – была внезапно прервана резким возгласом молодой хозяйки: