Ирландский прищур - Джон Хоукс

Она сидела здесь, на солнце, так, как обычно сидела на лошади – прямо держа стройную спину, уверенная в себе, отбросив привычную жесткость, как бросают наземь рубашку, скрывая силу ума под девичьими манерами, которые вдруг оказались такими же, как и у меня, невзирая на разницу в возрасте. А я стояла, держа в руках непривычную расческу и ножницы, и со всей ясностью осознавая, что я даже не знаю, как их держать, и тщетно старалась не смотреть на ослепительную наготу ее торса. Я, конечно, видела голых девчонок, таких, как я, в «Святой Марте», но как давно, я даже не могла сказать, и все же какое могло быть сравнение между девчонками, гоняющимися друг за другом в бане, и молодой хозяйкой Большого Поместья, неподвижно сидевшей как есть вот здесь, рядом со мной: солнечные лучи едва касаются ее кожи, белых и слегка округлых плеч, груди, напоминая о нашей небольшой, но решающей разнице в возрасте, которую я не могла не принимать во внимание. Ее светлые волосы, скручиваясь, ниспадали ей на плечи, оставляя грудь открытой. Я вдыхала запах ее нечесаных волос, немытой лоснящейся кожи с пульсирующими голубыми прожилками и даже свежести ее по-девичьи нежных грудей, от которых не могла, как ни старалась, отвести взгляда – что молодая хозяйка Большого Поместья, конечно, заметила. Мои щеки были теплыми, теплой была и верхняя половина тела молодой хозяйки, согретая робким прикосновением нежных лучей солнца. Прячущиеся в буйно разросшейся живой изгороди крошечные птички прекратили чирикать и щебетать при виде нас или, скорее, при виде молодой хозяйки, которая, должно быть, знала, что похожа на мраморный бюст в саду, если не считать длинных растрепанных прядей волос. Именно в этот момент, быстро взглянув на ее лицо, я утвердилась в своем прежнем подозрении, что даже молодая хозяйка Большого Поместья покусывает губы, от чего они выглядели потрескавшимися и неестественно пухлыми и яркими. Разве это возможно, чтобы я, в свои тринадцать лет, была почти готова наклониться и еше ближе присмотреться к ее ротику и грудям – но в этот самый миг она напомнила мне о нашей цели, и, словно от звука ее голоса, вдруг вновь неуверенно защебетали птички. Именно это я уже и стала делать, когда она сказала, чтобы я положила расческу в карман фартука, а ножницами подровняла ей волосы так, чтобы они, свисая, не касались плеч, при этом поднимая другой рукой каждую прядь. Я подчинилась, куда ж теперь деться? И, конечно, тут же стала жертвой раздирающих меня чувств, когда впервые ощутила ее мягкие волосы пальцами, но, пересилив себя, взяла ножницы и увидела, как прядка ее немытых волос упала на землю.

Чик – и упала, чик – и упала, и с каждым разом я обретала уверенность в себе, но тем не менее с каждым щелчком ножниц ее волосы становились все более короткими и все менее ровными. О, разве меня не понесло, так сказать, от счастья при каждом движении сверкающих ножниц и при виде ее ушек, которые в таком состоянии и дня бы не продержались в «Святой Марте»? Понесло. И еще как. Падали волосы, уходили тени, а я, как заправский парикмахер, кружила слева направо вокруг полуобнаженной хозяйки Большого Поместья – ощущала под своими пальцами ее прохладную кожу, увидела в одном месте царапину, пряди волос, падая, парили в воздухе, хотя никакого ветра не было. Все больше и больше открывалась ее длинная шея. От моего дыхания у нее под волосами, которые я подстригала, шевелился детский пушок. Птицы снова перестали щебетать. Она облизнула бедные опухшие губы. Ну вот. Я закончила.

Наступила полная тишина. Заслуженная.

Итак, я глубоко вздохнула и обошла вокруг, чтобы встать прямо перед ней и полюбоваться, так сказать, делом своих рук, а она, не говоря ни слова, протянула руку за ножницами, которые я медленно и не слишком охотно ей отдала, и затем, опять не говоря ни слова, она протянула другую, и мне потребовалось довольно много времени, прежде чем я вспомнила наконец о расческе.

Потом она встала и сказала, что теперь моя очередь. Будет только правильно, если мы поменяемся местами. Я, как и она, разденусь и сяду на стул, на котором сидела она, а она станет парикмахером, которым только что была я. Все это бы прекрасно – за исключением того, что я покраснела до неприличия, но это было именно так, мое лицо пылало от искушения, которому я через секунду-другую, конечно, поддамся, а также за исключением – самыми главными тут были исключения, – за исключением того, что в этой изумляющей, многозначительной тишине она невольно назвала меня по имени. Не Осотка, как обычно ко мне обращалась. А Дервла. По имени, данному мне моей матушкой-воспитательницей. «Дервла» прозвучало из ее уст совершенно непринужденно. Но от одного звука этого имени напряженность между нами мгновенно исчезла, отчего я тут же пустилась бежать, подгоняемая двумя противоположными чувствами – радости и неповиновения. Позади себя я слышала ее смех, будто она не поняла, что вселилось в меня или что я подумала, когда она бездумно произнесла мое правильное имя, или будто мое бегство имело какое-нибудь значение, угрюмо подумала я, оказавшись в безопасности моей холодной каморки. Решимость, с которой я пустилась бежать, к этому времени прошла, и я, дрожа, стояла у окна и сквозь густую зелень ивы видела, как она возвращается, держа одним пальцем перекинутую через плечо блузку.

Выглядела она как девчонка. Но часто бывала похожа на парня. Гордая, гневливая, душистая, как сено. То она вела себя как почтенная женщина, то была такой же жалкой, как и все мы, так что я даже не могла понять, какая она на самом деле. Но, по крайней мере, она выдала то, что могла узнать только от Тедди, пришел он в сознание или еще нет – последнее было вероятнее, ведь он так и не попытался найти меня и навсегда увезти из Большого Поместья.

Дорогая Матушка!

Над фермой Стеков рассеялись облака! Здоровый воздух вновь наполнил дом! Мы спасены, большинство из нас!

Видите ли, Мама, капрал Стек выздоровел или почти выздоровел и сидит на утреннем солнышке, попивая бульон или черный чай, улыбаясь всем, кто его выхаживал. То же самое, только в других выражениях, можно сказать и о малышке, которая сейчас робко жмется среди своих маленьких сверстников или пьет теплое молоко из бутылочки на коленях Эвелин Стек или у меня. Слава богу, ни взрослому, ни ребенку рецидив вроде бы не грозит.

Миссис Стек – я стала называть ее Эвелин, ибо старалась проявить себя взрослой, а не ребенком, и в трудную минуту поддерживала ее, как верный товарищ, – миссис Стек – я снова стала обращаться к ней так после того, как миновал кризис, с которым мы боролись обе. – возобновила свое чтение вслух всем нам, восстанавливающим свое здоровье и хорошее расположение духа, собираемся ли мы вместе вокруг нее или рассредоточиваемся по дому в соответствии с нуждами нашей налаживающейся жизни. Ее высокий скрипучий голос прекрасно слышен мне так же, как и капралу Стеку и всем детям, которых миновала болезнь, едва не унесшая одного из них, а именно – эту крохотную девчушку, так близко подошедшую к темноте вечного света. Обычно миссис Стек собирает вокруг себя любимцев, чтобы они услышали от нее слова ободрения, но теперь, случается, она читает вслух для себя, зная, что все мы слышим этот ее наставительный тон, где бы мы в такое время ни были. Но кто же из нас может устоять, не подойти ближе на звук ее чистосердечного голоса?

История о молодом принце, которому суждено стать епископом всей страны, и о молодой женщине, равной ему по стати, осанке, манерам и уму, разворачивалась с множеством перипетий на протяжении многих страниц с момента моего последнего письма. Они. конечно, ирландцы, этот замечательный молодой человек и равно превосходная молодая женщина, которая всегда рядом, чтобы нанести спасительный удар мечом или проявить ловкость, которые спасут принца от греха, которому он постоянно поддается, и теперь ясно, что без этой молодой женщины прекрасный принц никогда бы не стал нашим первым епископом. Да, именно она всегда была рядом с епископом во все дни славного жития этого святого нашей церкви, хотя, конечно, дорогая Матушка, миссис Стек еще до этого не добралась.

Думаю, капрал Стек будет готов вернуться в Каррикфергус гораздо раньше, чем я полагала, пока он лежал в кровати, думая, что лежит в окопах войны, на которой он готов был отдать свою жизнь, если бы потребовалось, и пока миссис Эвелин Стек часами стояла на коленях у его кровати, молясь о том, чтобы его спасли в ее доме, подобно тому, как его спасали солдаты, которым, совершенно очевидно, повезло меньше, чем ему.

Нет необходимости говорить, что по утрам и вечерам я тщательно молюсь и неизменно скучаю по Вашей спокойной улыбке и ясности, которую Вы вносите в наши жизни в «Святой Марте».

Мам, обязательно сохраните мои письма.

Мика получил, что ему полагалось, за доставку этого письма, которое чуть не заставило меня нарушить мою клятву. Как может, спрашивала я себя, девушка ждать три года того, что он описывал мне в конюшне? И зачем я буду ждать, а вот Финнула Маллой – наверняка нет? Она и не ждала, как я узнала со временем.