Святая Грусть - Николай Гайдук

Горилампий спрятал камень от греха подальше, пока глаза не вытекли.

Проснулся Горилампушка за полночь. Тихо было в доме, тихо и тревожно; три дня штормило за окном, а тут – как будто высохла вся бухта.

Мышь под полом пискнула, пробегая по своим делам. Кот на печке приподнялся, мурлыкая. Белая кошачья мордочка во мгле замаячила. Коту поспать хотелось, но он почуял беспокойство Горилампушки; на лавку мягко спрыгнул, потом на пол; потянулся возле специальной проруби в доске – неохотно полез в подполье, сердито фырча на проклятую мышь.

Сухим тревожным взглядом Горилампушка проводил кота. Послушал муху, спросонья забрюзжавшую в углу окна. Приподнялся на локте. Кровь зашумела, приливая к голове и наполняя уши перезвонами. Сердце больно подтолкнуло в бок – вставай, мол, тетеря, проспишь. Но Горилампий не мог ещё понять причины своей тревоги.

Всё в комнате было спокойно. И за окном спокойно.

Мягкие отблески маяка ложились на окошко, половицы подкрашивали у порога. Икона святого Николая Чудотворца поблескивала дорогим окладом…

И вдруг… за стеною почудилось что-то. Вроде как шаги… И вроде шепотки… И на верхотуре маяка пламя вдруг ходуном заходило, рождая необычные уродливые тени, взметнувшиеся до неба… Потом как будто заскрипел засов, ломаясь, и чуть звякнул, падая. Кто-то забрался в каменную башню маяка.

И путеводное пламя погасло.

Горилампушка всем телом вздрогнул в темноте. Нужно было вставать, даже не вставать, а вскакивать – бегом бежать. А он вдруг ослабел от страха, вспотел в одно мгновенье и, едва-едва привстав на кровати, снова опустился мокрым затылком на подушку. Рука его, словно бы сведённая судорогой, белый край одеяла свирепо скомкала и отшвырнула, оголяя старуху, лежащую рядом.

Она спросонья пробормотала:

– Ты чего подхватился?

Он прикрыл одеялом её обветшалую грудь.

– Спи. Я огонь проверю.

Ощущая под коленками противное подрагивание, Горилампушка в сени направился. Там прохладно. Тихо. Голубоватым светом сочилась вверху небольшая клиновидная щель – старые доски рассохлись. Клиновидная полоска света лежала на полу в сенях, обломившись на пороге и до половины перечеркивая дощатую дверь.

Горилампий глянул на ружьецо, висящее в углу. Тревога щемила под сердцем, щемила сильней, сильней. Ружьецо висело без патронов, но искать их – в избу возвращаться – не хотелось. И тут он вспомнил про изумруд, подарок капитана: злые духи посмотрят на камень – ослепнут; глаза у них вытекут.

Изумруд находился на дне сундука, стоящего в дальнем закутке сеней. Горилампушка вывалил под ноги целую гору каких-то старых разноцветных тряпок – платки, носки, понёвы, сарафаны, пояски. Запахло тряпичной пылью. В полумраке запорхала моль, стараясь вылететь в голубоватую клиновидную щель. Горилампушка едва не чихнул. Глаза вдруг заслезились от чего-то едкого и неприятного. Он заругался шепотом:

– Твою мать-то, бабку эту! У самого глаза вытекут, пока сыщешь каменюку энту! Что за бабка? Тряпки сжечь пора, так нет… Старьё собрала!

Не отыскав изумруда, Горилампушка взял ружьё – ктоме него никто ведь и не знает, что оно без патронов. Выйдя на крылечко, он огляделся, прислушиваясь к большому оглушающему покою. Следом за ним – в раскрытые двери – брызнули две малые моли, закружились, точно в водоворот попали.

Над Фартовою Бухтой пробегали остатки облачности. Луна горела в стороне – высоко, равнодушно. Бараньи Лбы сверкали на своём привычном месте, похожие на маленькие луны, рассыпанные по берегу. На дальнем дворе забрехала собака: по распадку – эхом – прокатился многократный собачий брёх. И снова тишина, только под берегом волны облизывались.

На маяке что-то скрипнуло – коротко, жалобно. Приглушенный голос раздался… и другой. Приподнимая ружьё, позабыв, что оно холостое, Горилампий крадучись приблизился к раскрытой двери маяка. Луна светила сзади – длинная тень старика осторожно заползла в дверной квадрат. «Пакостники, – думал он. – Хозяйничают! Голову снесу!»

Под ногами хрустнула щепочка от сломанной двери. Горилампий сморщился, как будто не на щепку наступил на гвоздь. Ещё два шага сделал. Притаился возле косяка.

– Кто зде… – начал громко, грозно.

Тупой удар в затылок заставил замолчать. Старик распрямился от боли. В глазах потемнело. Он посмотрел незрячими глазами куда-то в угол. Выронил ружьё, обмяк, но не упал.

О, старый хрен, тяжёлый, – заговорили над ним.

К воде тащить – надсадисся.

Зачем к воде? Здесь положи.

Нет, в бухту надо скинуть.

Положи, сказал!

Не дело это, Чернолис… Прочухается он, опять маяк запалит.

– Не запалит. Я раскурочил так, что не бесполезно.

Серьгагуля Чернолис почему-то пожалел смотрителя.

Даже сам себе немного удивился – почему? В эту бухту он впервые приплыл на спасительный свет – свет Горилампушки. И потом приплывал много раз. Кроме того, было время, когда Чернолис находил под крышею смотрителя добрый ужин и сладкий ночлег.

А ружьишко-то – пугало. Без заряда ружьё, – сказал товарищ, двумя руками легко сгибая ствол в железную дугу. – Так ему лучше будет стрелять… из-за угла. Ну, всё? Пойдём, что ль?

Нет, чаевничать будем, Сова!.. Ну, шагай, чего глазами хлопаешь?! – Серьгагулю разозлила собственная жалость. Мало того, что жалко Горилампушку, – ружьё старика стало жалко. А это уж совсем – гнилая слизь какая-то в душе.

Серьгагуля пнул ружьё. Пошли от маяка, спустились к берегу. Вода сияла, аж глаза слезились. Поправляя чёрную лису на голове, Серьгагуля заворчал:

– Луна, зараза, вылупилась, чёрт знает откуда! Шли сюда – глаз коли, а теперь, точно днём. Да, Сова? Что, молчишь? Я почему старика приберёг? У меня кой-какая мыслишка взопрела под шапкой.

Говорил он уверенно, твёрдо, только никакой мыслишки не было. Чернолис выкручивался. Неудобно как-то перед товарищем. Да и противненько перед собой, особенно теперь, когда маяк остался далеко за спиной. И чего пожалел старика? Вот уж никогда бы не подумал, что есть в душе подобная бодяга – жалость.

Три дня штормило – море наизнанку вывернулось. Тина сверху плавала, рваные медузы, донные песчинки долго не могли осесть… Корабли во время шторма теряли курс, теряли паруса, моряков теряли: пушечный удар волны вышибал человека за борт, словно щепку.

И вот – синий шёлковый штиль растянулся по необозримому пространству. Облака, раздерганные ветром, лениво проплывают над крышами Фартовой Слободки. Утро умывается на дальнем берегу, белопенным полотенцем щеки розовые трёт.

Сонно, тихо ещё. Даже собакам брехать не хочется на пролетающую чайку, на баклана – морского ворона, туго побитого рыбой, выкинутой на прибрежные отмели.

Каменная башня маяка. Сутулая избушка Горилампыча. Сто лет уже присматривает он за маяком. Аккуратный старик, бережливый. Лишнюю каплю керосину зря не спалит. А сегодня что-то…

Старуха Смотрилиха заволновалась.

Захворал ты, что ль? – спросила она. – Хватит жечь карасин. Подымайся, туши.

Тушат капусту с картошкой, – заворчал Горилампушка, потирая ушибленную голову; старухе он ничего не сказал о ночном происшествии, не хотел беспокоить. – Туши, туши… Сколь говорить?

А как тебе надо?

Гасить! Уже сто лет тебе твержу!

Ну, иди, гаси.

– Пусть погорит ишо. Как-никак сам царь просил помаячить кораблю заморскому.

– Помаячь… А на ём-то припрётся палач, на корабеле том.

– А тебе откуда знать?

Вся слобода об том шумит.

Ну, так оно или не так, наше дело телячье: промычал и в закут, – Горилампий вздохнул, поднимаясь и опять потирая затылок: – Башка болит чегой-то. Как будто камнем по затылку вдарили.

Курил бы ты поменьше, Горилампушка, вот и полегчало бы, может.

Подохну – полегчает, – бухнул старик, закуривая.

Оно, конечно… Фу, закоптил! – Смотрилиха двумя руками стала отбиваться от синевато-зеленых облаков. Закашлялась. Пошла на улицу, ругая старика за дурной самосад: – Это что ж такое? Это же не самосад. Самоад какой-то. Сам себя в ад загонят.

Смотрилиха взяла корыто, грязное бельё.

Туман парусиной прилип за избушкой на краю обрывистого мола. Зелёная слизь подсыхает на валунах-волноломах, подраздетых ночным разбойником – отливом.

Забыв, зачем пришла сюда, поставив корыто на камни, Смотрилиха стоит, блаженно улыбается, наблюдая, как вода просветляется с каждой минутой: песок, поднятый бурей, высеивается на дно; последняя волна теряет силу вдалеке – шатается, седыми лохмами трясёт и жалобно постанывает, обнимая громадные волноломы, целуя покатые лбы и поглаживая тёмно-зелёные волосы водорослей.

На горизонте – на самой кромке моря – обозначился корабль. Размером с муху, если не меньше.

Горилампыч! – крикнула старуха, оборачиваясь.

Вижу! – отмахнулся он в раскрытое окошко. – Стирай свои порточки зас… и не лезь не в своё дело!