Ох уж эта Люся - Татьяна Булатова

Соня посмотрела на лицо Жебета и осталась им недовольна:

– Петрова сегодня в ночь. А что вы хотели?

Павлик ничуть не смутился:

– Я бы хотел увидеть Людмилу. Но, видимо, придется прийти завтра.

– Может, что-то передать? – Соня решила идти до конца.

– Нет. Я должен лично ее увидеть. Всего хорошего, – попрощался Жебет и направился к лестнице.

– Это кто? – спросила Люба притихшую соседку.

– Это мозг, – захохотала Женька.

– И к кому этот мозг приходил? – Люба продолжала допрос.

– Этот несимпатичный мозг приходил к нашей Люське.

– Да-а-а? – одновременно удивились красавицы.

– Да, – констатировала Соня. – К вам такой мозг не придет.

На следующий день Петрова была подвергнута допросу с пристрастием. Кто? Почему не сказала? Откуда взялся? Зовут Павел. Сказать не успела, да и говорить нечего. Взялся из кардиологии, студент-медик, курсом старше. И вообще отстаньте. Они и отстали. До определенного момента: пока Жебет не стал частым гостем в двести седьмой комнате.

Приходил Павлик, как рекомендовала ему бабушка, всегда в одно и то же время, если Петрова не дежурила, с коробкой конфет под мышкой (правда, через раз), садился не на кровать, а на стул, и по сторонам не смотрел. Исключительно в глаза Петровой, от чего та смущалась и краснела. Люсей не звал, считал слишком интимным. Обращался: «Людмила».

Петрова понимала, почему Сонька, увидев Павлика, быстренько выметалась, отказывалась пить чай и есть конфеты. Так же странно вели себя изредка забредавшие в родную общагу Женя с Любой. Одним словом, большая часть Люсиной жизни стала проходить под знаком встреч с Павликом.

С приходом весны они все реже сидели в общежитии и все чаще отправлялись на знаменитые одесские бульвары. Павлик галантно поддерживал Петрову под локоток и ничего более интимного не позволял себе даже в темноте кинотеатра. Люся тоже ни о чем большем не думала, а опыт, полученный в общении с Владиком, спрятала так глубоко, что все происходящее, казалось, было впервые.

Возвращались поздно вечером. Кавалер, как и положено, доводил даму до дверей комнаты и, пожелав доброй ночи, отправлялся на свою территорию – в мужской отсек общежития. Соня Левина дожидалась Петрову, сидя на подоконнике, курила прямо в комнате, что категорически было запрещено, и выпускала дым в открытую форточку.

– Ну? – спрашивала она Петрову.

– Что ну?

– Где была?

– В кино.

– Понравилось?

– Нет.

– А мозг чего?

– Сонь, прекрати, сколько можно. У него есть имя.

– И фамилия! – не унималась Левина.

– Сонь, я устала.

– Отчего это ты устала?

Люся минуту молчала, думая, откуда эта усталость: вроде бы вечер прошел в развлечениях – смотрели кино, потом гуляли, много разговаривали. Но чувствовала она какую-то странную, необъяснимую усталость.

– От тебя, Сонька, – кисло улыбалась Петрова и тыкалась лбом в прохладное окно. – Опять ты все обкурила, паровоз несчастный. Где наши дуры?

– Наши драгоценные дуры готовятся к пляжному сезону, – язвила Левина. – А ты, судя по всему, готовишься выйти замуж и бросить маму Соню доживать век в этой двести седьмой камере, – почти нежно басила Люсина соседка.

– Не болтай ерунды, мы дружим.

– Ага, расскажи про это моей маме.

– Кому это интересно?

– Мне интересно. Люсь, у меня никогда не было мужчины. Я не знаю, что такое, когда тебя целуют, за руку берут, за талию обнимают.

– Я тоже не знаю, – глядя внутрь себя, отвечала Петрова.

– Ладно врать-то. А Владик?

– А что Владик? И где Владик?

– Люська, ты сменила национальность? – подначивала Левина.

– Я сменила шило на мыло: Владика нет, а Павлика так много, что вроде бы тоже его и нет.

– Чего-то ты, мать, заговариваешься!

Ночью Петрова плакала, почему – неизвестно. То ли от тоски, то ли от усталости, то ли от неизвестности.

Павлик звал в гости, к бабушке. Люся волновалась, но виду не показывала. Об отношении будущего мужа к бабушкиному мнению Петрова уже достаточно знала: это мнение определяло его жизнь. Еще она знала, что есть без помощи ножа – это неинтеллигентно, а пользоваться в молодости ярким тоном губной помады – безвкусно. А уж говорить с набитым ртом и не читать Чехова – вообще верх неприличия.

Люся Чехова не любила: рассказы были не смешные, а грустные, люди не значительные, а мелкие, жизнь не красивая, а бесполезная. Бабушка Павлика считала иначе, потому Петрова на пару с Соней Левиной пробежала глазами произведения ялтинского отшельника и в очередной раз не испытала удовольствия.

– Люська, ну чем ты занимаешься, на ночь глядя? – басила Соня, листая на соседней кровати учебник гинекологии.

– Тем же, чем и ты.

– Я, Петрова, повышаю свой профессиональный уровень.

– А я – общеобразовательный, – устало улыбнулась Люся.

– Какого хрена?

– Ну, должна же я, в конце концов, соответствовать!

– Кому? Этому полезному ископаемому?

Петрова скривилась:

– Павлик многого ожидает от нашей встречи.

– Ну и пусть ожидает. Ты вообще думаешь своей очкастой головой? Ожидает Павлик, а готовишься ты.

– Мне не хотелось бы разочарований.

– Да-а-а? – язвительно протянула Соня Левина. – Значит, сегодня ты изучаешь Чехова в угоду ему и его бабке, завтра начнешь вязать вологодские кружева, а послезавтра станешь собирать кулинарные рецепты? Люся, чем занята твоя голова? Чем занята твоя умная когда-то голова?

– Сонь, отстань.

– Я не отстану от тебя, Петрова. Я чувствую, что ты собралась замуж.

– И что в этом плохого?

– В замужестве – ничего, наверное. Но в таком замужестве – плохо все.

– Сонь, ты сбрендила.

– Ладно, Петрова, я тебе скажу, хотя и не собиралась этого делать. Не знаю, по какой причине ты решила это сделать так рано, но когда ты приходила после Измайлова – ты светилась, а когда ты возвращаешься после своего Жебета – ты молчишь. А когда ты молчишь и отворачиваешься лицом к стене – это значит…

– Это, Соня, ничего не значит. Я не собираюсь замуж. Меня никто туда, собственно говоря, не зовет. Я просто хочу, чтобы Павлику было хорошо.

– А тебе, идиотке, не хочется, чтобы тебе самой было хорошо? – заорала Сонька и схватилась за сигареты.

– Не кури, пожалуйста, в комнате – мне тяжело дышать.

Левина фыркнула и вышла. Вернувшись, увидела, что Петрова спит, закрыв лицо обеими руками. Растрепанный Чехов валялся на полу, обнажив пожелтевшие страницы. Соня сердито перешагнула через книжку, сдернула со своей кровати покрывало и укрыла печальную подругу, бурча себе под нос, что такой дуры еще свет не видывал.

На следующий день «эту дуру» ждали к обеду. Павлик зашел за ней, и Люся впервые увидела его с цветами. Протянула за ними руку, но та зависла в воздухе.

– Собирайся быстрее, – поторапливал Жебет. – Нас ждут.

Цветы предназначались не ей. Петрова скисла. Из общежития эта странная парочка буквально вылетела – от прежней степенности не осталось и следа. Люсю внутри словно поколачивало, а Павлик периодически поправлял галстук и оценивающе оглядывал избранницу. Жебет смотрел на нее бабушкиными глазами и видел молодую стройную девушку в очках на доброжелательном лице. Секунда – и вот она же в нарядном фартучке с караваем в руках. Вторая – и вокруг нее зарезвились толстенькие карапузы, как две капли воды похожие на Павла Николаевича. Третья – и на ней до пят сорочка, усеянная неброскими цветочками по подолу. До четвертой секунды не дошло, потому что Павлик волюнтаристски отогнал от себя нескромные мысли и насупил брови.

– Дорогая, – пропел Павлик, – познакомься. Это Людмила.

Петрова съежилась, но нашла в себе силы посмотреть прямо в глаза усатой женщине в кримпленовом платье цвета беж с брошью из чешского стекла. Шедевр бижутерии дружественной республики переливался всеми цветами радуги, приковывая к себе внимание не избалованной украшениями студентки. Люся, аки ртутный столбик при лихорадке, блуждала глазами то вниз, то вверх. Вверху были усы и дряблые щечки, внизу (на уровне груди) – изысканный хрустальный самоцвет.

– Нравится, Людочка? – баском спросила Вера Ивановна.

Петрова покраснела – сцена в дверях явно длилась дольше допустимого по этикету.

– Брошь просто обворожительна, – выпалила она и фактически ткнулась в ее обладательницу носом.

Это нетерпеливый Жебет тактично воткнул ее в святая святых – бабушкину обитель.

– Я готова с нею расстаться, – с нескрываемой грустью протянула усатая дама и начала судорожно отстегивать сокровище от платья. Брошь не поддавалась, по кримпленовому полю пошли зацепки. Люсе стало неловко, а Павлик в очередной раз насупил светлые бровки.

– Бабушка, это лишнее, мы на минутку.

Петрова вопросительно посмотрела на ухажера – ведь был обещан обед. Ничтоже сумняшеся, картавый Жебет отодвинул избранницу в сторону и протянул родственнице цветы.