Слова без музыки. Воспоминания - Филип Гласс

по восемь часов, всю смену напролет. Другой прославился тем, что строил в холмах Мэриленда небольшой охотничий домик исключительно из материалов, которые брал с завода: досок, проволоки, гвоздей и даже разбитых окон. На заводе он был знаменитостью, считался героем.

Должно быть, эти мужчины изумлялись, глядя на меня: щуплый розовощекий мальчик с едва пробивающимися усами, улыбка до ушей. А почему бы мне не радоваться жизни: зарабатывал я меньше, чем они, зато работа у меня была — не бей лежачего. Время от времени начиналась запарка: я взвешивал и учитывал гвозди, произведенные в цеху. Но с этим делом я управлялся за неполный час. А потом — передышка: иногда два часа подряд сидишь и ждешь, пока емкости снова заполнятся.

Несмотря на мой юный возраст, рабочие обращались со мной очень доброжелательно. Наверно, должность весовщика гарантировала мне приветливое отношение всего цеха. Единственная неприятность случилась со мной в первый день работы, когда я случайно зашел в туалет «для цветных». Меня немедленно, в буквальном смысле вышвырнули, неистово гогоча. Но рабочие не проявили при этом какой-то озлобленности или мстительности, а просто от души посмеялись над моей ошибкой. А я, так или иначе, усвоил урок. В целом я неплохо ладил с рабочими в цеху, хотя они совершенно не походили на тех, с кем я имел дело прежде, — на наемных сотрудников Бена и клиентов его магазина. Добрая половина заводских, должно быть, закончили только начальную школу.

В сельской местности южных штатов очень многие ребята бросали школу и шли работать, едва вступив в трудоспособный возраст. На этом заводе большинство даже не было пролетариями: они приходили прямо с полей и ферм, которые относительно недавно находились на территории Конфедерации. Я смотрел на них с любопытством, и они на меня — с любопытством и дружелюбием. Работали там исключительно мужчины, а состав был очень пестрый: черные, белые, коричневые. Одевались здесь по-простецки. Некоторые отпускали длинные волосы, другие стриглись под бобрик. Меня изумляла автостоянка: полно новехоньких автомобилей, на удивление много огромных «кадиллаков» со всеми прибамбасами — радиоантеннами, кожаными сиденьями, гигантскими «плавниками» сзади. А мне лишь спустя многие годы довелось хотя бы поуправлять «кадиллаком». Когда я писал в Лос-Анджелесе музыку к фильмам, то обычно предпочитал брать напрокат «кадиллак». Бесспорно, мне еще помнилась автостоянка у «Бетлехем Стил». В «кадиллаке» я, как и мои знакомые из тех далеких времен, с легкостью, моментально начинал чувствовать себя успешным человеком: надо же, мне повинуется такая громадная машина.

К счастью, я никогда не чурался попыток зарабатывать на жизнь самым доступным способом, а труд на заводе доставлял мне нескрываемое удовольствие. Оно и к лучшему, потому что зарабатывать на жизнь исключительно исполнением и сочинением музыки, не отвлекаясь на приработки в других сферах, я начал лишь в 1978-м, когда в сорок один год получил заказ на написание «Сатьяграхи» для Нидерландского оперного театра. Как бы то ни было, за все эти годы приработков в сферах, далеких от музыки (примерно двадцать четыре года в общей сложности), я никогда не впадал в уныние. Мой любознательный интерес к жизни был сильнее, чем мое гипотетическое презрение к труду. Итак, если работа на заводе и заставила меня «спуститься с небес на землю», то я это проделал охотно и в еще довольно нежном возрасте.

Отработав пять месяцев на заводе, я скопил тысячу двести долларов. Ида и Бен, уже посвященные в мои планы, ужасались, но даже не пытались меня отговаривать. О финансовой помощи речь тоже не заходила. Как-никак, пока я учился в колледже, они подбрасывали мне денег. А теперь, полагаясь только на себя, я отправился в Нью-Йорк, чтобы всерьез приступить к занятиям музыкой.

Первым моим жильем в Нью-Йорке стала каморка на четвертом этаже таунхауза на углу 88-й улицы и Коламбус-авеню. Ее сдавали за шесть долларов в неделю, из меблировки там были узкая кровать и комод с зеркалом, а с потолка свисала голая лампочка. Обстановка — аскетичнее не сыскать, зато арендная плата подходящая.

Что ж, значит, у меня не будет ни рояля, ни даже пианино, пока не найду почасовую работу и жилище попросторнее. Но можно заниматься в репетиционных Джульярда. Правда, я не был студентом фортепианного отделения и вообще еще не был зачислен, а значит, не мог бронировать инструмент по регулярному графику. Мне приходилось искать свободную репетиционную и заниматься в ней, пока меня не турнет студент, за которым она закреплена. Репетиционных было много, но и студентов — пианистов, певцов и дирижеров — тоже предостаточно. Я усердно работал — совершенствовался в игре на фортепиано, играл упражнения и собственные сочинения, но отыскать свободную репетиционную было нелегко. Поскольку двери в учебном корпусе Джульярда открывались в семь утра, я изобрел свой способ: приходил заранее и садился за первый же свободный инструмент, поскольку на качественные рояли и так претендовали слишком многие. Если мне везло, я примерно три часа занимался бесплатно, часто перебегая в другие репетиционные, когда являлись те, за кем рояли были закреплены по графику. Студенты Джульярда — самые целеустремленные юноши и девушки на свете, и иногда все до одной репетиционные были заняты.

На курс композиции я записался в октябре, с опозданием на месяц, но на отделении дополнительного образования таким мелочам не придавали значения. Одновременно я начал изучать в качестве вольнослушателя курс теории и истории музыки. В Джульярде он называется L&M — Literature and Materials of Music («Музыкальная литература и материалы»). Вольнослушатели допускались на занятия для полноправных студентов, так что я мог заниматься всем, чем захочется. Единственное, у меня не было индивидуального педагога по композиции, поскольку я не был зачислен в Джульярд официально. Точнее, я учился на отделении «для взрослых», которое давало потенциальную возможность поступить в Джульярд даже тем, кто не окончил бакалавриат по музыкальным специальностям.

В конце 50-х еще не было Линкольн-Центра, и Джульярд находился в здании вблизи перекрестка 122-й улицы с Бродвеем[21]. На втором и третьем этажах — кольцо репетиционных комнат, на первом — большая столовая, на самом верху — хореографические классы. И много аудиторий на пятнадцать-двадцать студентов, с большими грифельными досками, на которых уже были начерчены нотные станы. На этих досках было очень легко записывать ноты: преподаватель рассказывал, как устроен, например, альтерированный секстаккорд, и тут же для наглядности писал его на доске.

Поселившись на 88-й улице, я отыскал маленькую закусочную на углу улицы, где вечером можно было взять чашку кофе, усесться за столик и исписывать тетрадки упражнениями по