Полет на месте - Яан Кросс

Улло задумался на мгновение: «Ну, от нее Рута не избавила меня нисколько. Вообще я должен сказать, что моя связь с ней, мне кажется, не повлияла на мое отношение к Лии ни в какой степени. Теперь я бы сказал (1986‑й, не правда ли), что был по–прежнему влюблен в Лию самым глупым образом. Тогда я внушил себе — и сам в это поверил, — что то была просто занятная игра. Навещать обеих. Ходить с Лией в театр и с Рутой — в кино.

Целовать Лии пальчики и забираться к Руте в постель. Первая — дух, вторая — плоть. Но не стопроцентно, между прочим. Потому что стихи я посвящал обеим. Лии их не показывал. Кажется, только одно–единственное. Руте — да. Лии — нет. Знал, что Лия, в сущности, ими не интересуется. Не понимает. При том, что Рута тоже их не вполне понимала, но улавливала — из воздуха — лучше, чем Лия. Да–да, я помню, как каждая из них читала. Рута, например, на пляже в Пирита, лежа на солнышке после купания, с волос на листки с моими стихами летели брызги. Я придерживал за уголок, чтобы ветер не разметал по прибрежному песку. И Лия — то одно–единственное, которое я ей дал почитать: на веранде у себя дома, в зеленом послеобеденном платье. Взяла стихотворение, улыбнулась, села в плетеное кресло, начала было читать, потом пересела на плетеный диван, долгое время устраивалась, встала, принесла низкую скамеечку, положила ноги на скамейку — удивительно красивые ноги в эффектных лиловых сандалиях — и устраивалась так долго, пока Армин не позвал ее помогать маме накрывать стол для чая, стихи так и остались лежать непрочитанными…

Но я не переставал виться вокруг нее. Тем более что мои шансы, по крайней мере на первый взгляд, увеличивались. Аугуста направили в офицерскую школу, и Лия стала уделять мне чуть больше внимания. Она даже призналась, что испытывает рядом со мной душевное умиротворение. Да–да, употребила такое возвышенное выражение. Ох черт, мы были оба как–то скованны и несчастны — она от невозможности позволить мне приблизиться к себе — не знаю, что за страх у нее такой был (что бы там старик Фрейд сказал по этому поводу?), и я с опасением, что все испорчу, если предприму нечто большее. При этом мы воображали, что считаем такую игру интересной… Кстати, у меня было ощущение, что Лия догадывалась о нашей связи с Рутой с самого начала. Хотя не спросила об этом, а я не стал исповедоваться.

Рута была несравненно более раскованна и общительна. И во всяком случае, смелая. Осенью 1936‑го я прочитал в газете объявление: скульптор Санглепп ищет модель для ваяния надгробного монумента юной девушки. Санглеппа знали все, по крайней мере те, кто интересовался искусством. И ты наверняка. Хотя бы представляешь себе, как он выглядел. Лет сорока. Кислый. Несколько нервный господин. Но талантливый скульптор. Ну я и сказал Руте: «Иди, предложи ему свои услуги. Он не какой–нибудь искатель приключений. И если тебе немного повезет, подзаработаешь, много ли там в театре получаешь? Вдобавок увековечишь себя в искусстве, что из того, что под чужим именем».

И Рута пошла. На эту работу претендовали добрых две дюжины девушек. Но Санглепп выбрал Руту. Речь шла о дочери некоего металлурга по имени Саккеус. Девушка, которая, несмотря на полугодовое лечение во всех Давосах и Лозаннах, умерла от чахотки, была мистически похожа на Руту, и фигурой, и пропорциями, и лицом, судя по фотографиям, которые скульптор получил от господина Саккеуса. Только прическа у нее была другая, старомодная, похожая на прически древних римлянок или женщин времен Давида. И Санглепп потребовал от Руты позировать в парике. Его она купила в театре «Эстония», в коллекции париков. Если я правильно помню, последний раз его надевала Ливия в «Антонии и Клеопатре» Шекспира. И Рута надевала его во время сеансов, и никакого непристойного позирования в голом виде тоже не было. Рута позировала в воздушном, до пола ниспадающем одеянии. Я приходил за ней после сеансов. И видел, как супруга скульптора весело щебетала с Рутой. Но я должен тебе сказать…»

Наступило длительное молчание, и мне показалось, что, если я его потороплю, он уклонится в сторону от рассказа. Решил пребывать в ожидании, пока сама тишина не заставила его продолжить, правда, спустя семь–восемь секунд.

«Очевидно, такое течение дел уготовило мне — м-да — в известном смысле разочарование. А что ты так на меня смотришь?.. Видимо, я пристроил Руту в ателье Санглеппа, ну, если не с надеждой, то все–таки в какой–то мере представляя себе, что она угодит в постель к Санглеппу. По известному литературному шаблону. Если ты спросишь, зачем мне это было нужно, я не смогу тебе толком объяснить. Не потому, что с тех пор прошло пятьдесят лет, а вопреки этим прошедшим пятидесяти годам. Вопреки этому долгому времени, отпущенному мне на размышление.

Однако какое–то объяснение все же нужно найти. Очевидно, мне понадобилось, чтобы Рута нарушила верность мне, дабы легче смириться со своей готовностью нарушить верность Руте. С Лией, разумеется. Понимаешь?»

Не помню, что я ответил Улло. Скорее всего, вытянул трубочкой губы и произнес осторожно: «М-да. В известной мере…» — разве можно в таких случаях сказать что–либо иное. Если не хотим воскликнуть: «Знаешь, братец, ни черта я не понимаю!» Положа руку на сердце, я не мог так ответить. Ибо я в какой–то степени представлял, что имел в виду Улло.

«И ежели ты хочешь знать, — продолжал Улло, — что с нами дальше произошло: мы встречались с ней еще около двух лет. У Рутиной бабушки возле Мустамяэского бассейна был свой огород и в огороде сарайчик с плитой и диваном, вытащенным откуда–то из подвала. Рута с весны ездила туда помогать бабушке. А я помогать Руте. Она знала, когда бабушка на месте, а когда нет, иногда мы приезжали туда вместе с бабушкой, но преимущественно одни. У Руты были свои ключи.

Порой мы гуляли вдоль Мустамяэ до Рахумяэского кладбища и сидели на каменной скамейке у могилы семьи Саккеусов. Чтобы посмотреть на монумент Руты. Кстати, если такие фотографически точные скульптуры считать искусством, то это была мастерская работа. И старики Саккеусы остались ею очень довольны. Статуя должна была напоминать их дочь в полной мере. А мне всегда странно было на нее смотреть, потому что сходство с Рутой поразительное. Во всяком случае, в те относительно редкие моменты, когда она была как–то погружена в себя и немного грустна.

Однажды мы сидели там в августе или сентябре 1938 года. Помнится, я вытащил газету «Пяэвалехт» из кармана пиджака и развернул ее. Пробежал глазами новости, передовицы, подвалы и объявления. Будто я просматривал эту газету впервые. Но это был спектакль. Я притворялся, понимаешь? Уже утром прочитал объявление, которое теперь подсовывал Руте. У меня созрел подлый план. Хотя — что значит подлый? И все–таки. Я сказал, будто читал в первый раз:

«Смотри, какое объявление…»

«Какое?..»

И я прочел вслух все, как было там написано:

«Живущая в Стокгольме пожилая немецкая дама ищет компаньонку из балтийских немцев или образованных эстонцев. Обязанностей не очень много, плата приличная, непременное условие — хорошее знание немецкого языка».

«Ну и что?» — удивилась Рута.

Я ответил ей совершенно нейтральным голосом:

«Это может представлять для тебя интерес…»

«С какой стати?»

«Ну, мы примерно знаем, что означает там хорошая плата. Это в четыре или в пять раз больше, чем у нас. Соотношение шведской и эстонской кроны один к одному. Сколько у нас платят за такую работу?»

Рута сказала: «Ну если такая работа у нас вообще водится — компаньонка при старой даме, — тогда в зависимости от условий, еда, квартира, я думаю, двадцать, тридцать крон в месяц».

«Ну вот. Стало быть, там платят от восьмидесяти до ста пятидесяти крон в месяц».

«Откуда ты знаешь?»

«Потому что там такая же работа в четыре или в пять раз дороже»". Улло объяснил мне: «Тут я воспользовался услышанной от тебя историей. Ты мне тем летом рассказывал, что весной ездил с классом на экскурсию в Стокгольм. И вы вместе со своим инспектором посетили какого–то учителя гимназии, бывшего на пенсии. Учителя физики, как мне помнится. И его ежемесячная пенсия составляла восемьсот крон. В то время как наш господин Хеллманн, работая у господина Викмана, получал двести крон в месяц, и это считалось чрезвычайно высокой зарплатой! Разъяснил Руте, что пенсия никогда не бывает стопроцентно равна зарплате, но, как правило, скажем, в лучшем случае на двадцать процентов ниже. Так что если пенсия этого человека восемьсот крон, то зарплата по меньшей мере тысяча. Разница в пять раз.

Рута не согласилась: «Но и жизнь там вдвое дороже…»

Я усмехнулся: «Конечно. Так что разница получается в два с половиной раза. И вообще: я тебя не уговариваю. Просто обращаю твое внимание на предложение, которое стоит того, чтобы о нем подумать…»

«А тебя в этом объявлении ничто не коробит?»