Полет на месте - Яан Кросс

«Н-ну знаете, к-коли вас п-профессор Майм счел возможным п–проэкзамено–вать — то и я с-смогу. И х-хоть с-сейчас».

Посадил меня тут же в задней комнате лектория за стол и прежде всего полюбопытствовал, не из тех ли я Берендсов, что в Колгаской волости. На мой утвердительный ответ уточнил, из Берендсов по деревенской линии или по городской. Под конец спросил, какие иностранные произведения я прочитал вдобавок к его лекциям по истории римского права.

Я ответил, что прежде всего Бювиля «Histoire du droit romain»43.

Он спросил, на каком языке я ее прочитал, и когда я ответил, что на французском, сразу же перешел на французский. Через пятнадцать минут — пять минут на Бювиля и десять обо всем на свете — он пожал мне руку в связи с очень хорошей отметкой. Вот и все…»

Блистательно сданные первые экзамены остались позади. Но они последними — на долгое время — и остались. Естественно, я спросил Улло: «Бога ради, объясни, почему?» И получил ответ, который напомнил мне вот о чем.

Я когда–то написал историко–биографический очерк о Кристьяне Яаке Петерсоне. В нем ему пришлось ответить на вопрос, который мы до сих пор в недоумении задаем: скажи нам, чертов парень, почему ты прервал свои занятия в университете, куда попал благодаря невероятной удаче и помощи добрых людей?

Я не знаю, никто не знает, что Кристьян Яак на самом деле ответил. В моем очерке он отвечает так: «С какой стати я должен был тратить там время? Если я мог прочесть все эти книги, по которым наши профессора читали лекции?! Или даже более новые книги, чем те? И гораздо быстрее, чем наши профессора их нам излагали?»

Слово в слово так ответил на мой вопрос и двадцатилетний Улло, и семидесятилетний. Я вложил его мысли и слова в уста Кристьяна Яака. Да простят они оба меня за это.

14

После того как Улло покинул Викмана, наши и так нечастые встречи стали еще реже. А после того как я закончил гимназию, они сделались и совсем редкими. В своих записках за 1986 год я не нахожу практически ничего о годах 36 и 37‑м. Кроме того, что Улло, приехав из Тарту, снова вернулся в редакцию «Спортивного лексикона» и показал зачетную книжку, удостоверяющую его студенческий статус, и свои два maxime. После чего ему стали платить вместо пятидесяти пятьдесят пять крон в месяц.

Все–таки на 36‑й год выпали два важных события, можно даже сказать, два периода, всколыхнувших жизнь Улло и его матери. Первое из них, особенно для матери Улло, глубоко негативное. Второе имело для Улло, хотя, конечно, и для всего эстонского народа, насквозь позитивное и в своем истинном размахе лишь гораздо позднее проявленное значение.

В феврале Улло и его мать, прежде всего мать, узнали, что отец где–то там в Германии, Голландии, Бельгии или Люксембурге расторгнул бывший до сих пор в силе брак. Добивался ли он развода, чтобы официально вступить в брак с госпожой Фредриксен, или уже вступил в него, это из поступившего сообщения было неясно — да, по сути, уже не имело значения. Известие, что она разведена со своим мужем, несколько лет назад скрывшимся за границу с другой женщиной, подействовало на мать крайне удручающе. Для Улло это значило не более чем последний штрих в многолетней цепи отдаления отца, а для матери это был сокрушительный удар. Она словно оледенела, и понадобилось время, чтобы растопить этот лед. Возможно, так и не оттаяла до конца. Улло должен был понять, что он больше не в состоянии утешить ее. И это делало его нетерпимым. Когда мать с красными глазами и рассеянным взглядом трепала его по щеке загрубевшей от лопаты рукой: «Ладно, ладно, мой мальчик. Я глупая, но прости меня, я ничего не могу с собой поделать…» — Улло чувствовал, что ненавидит это ее страдание, и беспомощность перед этим страданием скорее отталкивала его от матери, чем сближала с ней. И в то же время страдание, отгораживая его от матери, не отодвигало образ отца. Он присутствовал в его сознании незыблемо.

Однажды вечером, когда Улло пришел с работы домой, расчистил снег лопатой и метлой на отведенном им участке улицы, мама положила на стол полбуханки хлеба, вынула из духовки чугунок с тушеной картошкой, и когда они помыли руки и сели за стол, сказала:

«В нынешние времена очень стало модно эстонизировать имена, и государство поощряет это. Мне такие кампании не по душе. Особенно когда в результате столько безвкусицы. Вроде этих слащавых имен. Хелилы да Илусалы. Но я подумала: теперь, когда отец окончательно отвернулся от нас — при том, что брошенную жену это затрагивает как–то иначе, чем брошенного сына, — все же должна признаться: я была бы рада, если бы мы с тобой как–то ответили на его шаг. Таким ответом могло бы стать изменение фамилии. Чтобы он видел — хотя на самом деле все равно, узнает он об этом или нет, заботит его это или нет, — что мы с тобой не какие–нибудь забытые им пустые чемоданы с кучкой оставленного барахла, но с его именем на наклейках. Что мы сами решаем, как нам жить…»

Думаю, что Улло мог ей ответить: «В таком случае ты можешь вернуть себе свою девичью фамилию…»

На что мать, по всей вероятности, возразила: «Да, но ведь ты не будешь иметь к моей девичьей фамилии никакого отношения. И пойми: если ты вдруг не станешь носить ту же фамилию, что и я, для меня это означало бы, что я осталась без тебя. Впрочем, если ты хочешь по–прежнему оставаться Берендсом, я верну себе девичью фамилию».

И тогда Улло согласился с маминым предложением поменять вместе с ней фамилию, изменить ее на эстонский манер. Хотя в какой–то степени, возможно, и считал этот шаг бессмысленным. Однако дистанцирование от отца, разочарование в отце, неприятие его за семь лет произошло. Известие о разводе увенчало этот процесс. Тем более, что Улло не мог считать себя ни виновником его ухода, ни совиновным, как считала себя мама на несколько апокрифический лад. Мать сказала: «Так что — ты у нас мастер слова, ты и найди нам новую, эстонскую фамилию…» И серое вещество Улло заработало в этом направлении.

Он решил, что, если уж на то пошло, нужно поменять и имя, вернее, официально оформить бывшее в употреблении. Заменить Ульрих, о чем многие и не знали, на Улло, которым он, по мнению всех, и был. Точно так же имя Александра официально заменить на Сандра. Лояльный к царскому режиму папаша Тримбек назвал так свою дочь в честь императора Александра, очевидно, не задаваясь вопросом, что это был за человек, царивший во время рождения его дочери.

При выборе фамилии Улло исходил из двух представлений, о которых не торопился сообщить маме: новая фамилия не обязательно должна, по его мнению, в корне отличаться от старой. Должна состоять из двух слогов. Чуждое Б может быть заменено эстонским П. Однако желание поместить двойную гласную — е после п и перед согласным — р создало проблему. Я помню, как Улло объяснял:

«Аналогии с «Перу» я хотел все–таки избежать, и это навело меня на сочетание паэ. И тут до сочетания ранд было рукой подать. Кстати, когда я полтора года спустя поступил на работу в Рийгикогу — тамошние чиновники старались быть передовыми в эстонизировании имен, — некоторые начальники стремились выставить меня эдаким молодым патриотом, поменявшим фамилию. Я категорически возражал. Я объяснял, что исходил из чисто семейных соображений. Но этого объяснения никто, как мне показалось, не принял всерьез».

Вторым крупным событием 36‑го года была олимпиада в Берлине. И Улло, хотя активно спортом не занимался, переживал это событие сильнее, чем такие же, как он, далекие от спорта юноши.

Между прочим, в редакции «Спортивного лексикона» на улице Дункри, в крошечной комнатке средневекового дома с толстыми метровыми стенами на втором или третьем этаже, ничего не изменилось в связи с подготовкой к этим играм. Только журналисты, жадные до сенсаций во все времена и при любой власти, писали — потому что это было по нраву спортивным генералам, — что с олимпийскими играми перед нашей маленькой отчизной открываются блестящие возможности удивить своими достижениями мир. А в редакции в эти месяцы по–прежнему в основном корпели над обычными делами.

«Все началось с того, что в один прекрасный день в редакцию влетел редактор Кару и сообщил нам с испариной на лбу и сияющими глазами: послезавтра он едет в Берлин — включен в олимпийскую делегацию как представитель прессы. Помощник редактора несколько минут тряс ему руку, всячески поздравлял и выражал удовлетворение по поводу объективности информации, которая будет поступать из Берлина. Я тоже пожал руку господину редактору и подумал: ну теперь оттуда в газеты потекут бойкие репортажи. Не мог же огорчаться всерьез — дескать, почему это вместо него не послали меня или, по крайней мере, меня вместе с ним. Даже несмотря на то, что я знал спортивную статистику по Эстонии и всему миру лучше него и немецкий тоже значительно лучше. И поэтому мне захотелось немного уязвить этого эгоцентричного карьериста. Когда он, размахивая портфелем из свиной кожи, объявил: «Я уже не говорю о тяжелой атлетике — там мы наверняка совершим великие дела, но и в легкой атлетике привезем, по крайней мере, одну медаль!» — я решил возразить: