Карьера Отпетова - Юрий Кривоносов

– Как же это может к человеку фамилия точно подходить – задумывается Афишкин, разглядывая Верова-Правдина, втягивающего Гланду в какой-то умственный разговор. – Это же надо, чтобы человек так преданно служил за одну зарплату… Хотя, если разобраться, – еще и из страха божьего и почитания чинов от верху до низу… Да он уже при одном произнесении слова «шеф» в обморок падает, даже если этот шеф – повар… Только зря их преподобие нам его все в пример тычут – и в послушании, и в трудолюбии, и в богобоязненности. По части последней меня уже не проведешь, я, если за должность свою двумя-тремя сверхмедовыми статьями заплатил, то он-то ведь живого человека за свою стрескал – продал начальничка самого непосредственного, можно сказать, и на корню, и не за понюх. Рисковал, конечно: раз в жизни, видать, только храбрости и набрался, зато всю жизнь и окупается. А то, что трудолюбием он нас превзошел, – так и то, небось, со страху, чтобы места не потерять. Вкалывает он, правда, как чумовой, но ему иначе-то и нельзя – не ту должность себе сдуру выколотил: на его отделе, можно сказать, весь журнал держится! Это только название вроде простое – Отдел церковной жизни, – а в него чуть не все запихали – и ритуальные события, и соблюдение типиконов, и летопись воздвижений и трудов монастырских. Тут ежели он умедлит – все снежным комьем нарастет, упаси Господь от такой ишачки! И летописцам – его сподручникам – не позавидуешь: чисто ветии суемудреннии вертухаются от его вибриона – у него же в заднице не то – шило – сущий штопор задействован… Его что по выходным, что по праздникам от бумаги не отдерешь, сказывают – и в отпуске на месяц вперед запасы многостатейные плодит. Одно невразуменно: как он соумевает при таком максимуме загрузки получать такой минимум отдачи? Патент бы ему взять на изобретение Коэффициента Обратного действия – большой бы славы сподобился. Нет уж, куда как ретив – и от других-то отделов готов каждую тему перехватить, лишь бы усердие свое начальству явить – прямо изо рта все вырывает: дерьмо с ним хорошо на пару есть… Нет уж, куда как спокойней стишатами пробавляться – их и надо-то штуки две на номер, да и те кормилец наш укажет – чьи печатать, и подчиненных, слава Богу, никаких, ни откуда корки арбузной ждать не приходится… А у него один Постельняк чего стоит: так и смотрит, как бы своему шефу в ляжку вонзиться… Нет уж, куда как лучше не завидовать сему подвижнику от ярем, хоть и причислен он к БРЕДколлегии, – что за резон служить верой-правдой, коли навару настоящего не огребаешь?.. Нет уж… А вот Постельняком бы, между прочим, лучше не брезговать: что-то кормилец в последнее время к нему разблагоговелся – и хвалит что ни по что, и задания богоблатные лично ему из рук в руки поручает, Верова минувши…

Размышляя подобным образом, Афишкин наилюбезнейше раскланивается с Постельником и, лучезарно улыбаясь, присоединяется к компании из нескольких неугасимовцев, окруживших Постельняка, с большим подъемом о чем-то разглагольствующего.

– Что это они к нему так почтенно прилепились? – думает Веров-Правдин, ревниво относящийся к малейшим признакам выдвижения его подчиненных из общей массы редакционных служек. – поди как разъязычился. Лучше бы ты в словесах книжных так резвился, просторек пустописный, а то как за перо возьмешься, так и производишь бознать-что – ни чтомо, ни едомо… Вечно тебя лопать-переписывай – у меня уже от матерных твоих дерзновений рука сохнет… Только было решил с Шефом об тебе вопрошание затеять, а теперь – куда ж? Что-то никак не дошуруплю, чем он к их Преподобию столь скоротечно приблизился? А главное – Хозяйка уж очень к нему заблаговолила, вот чего непонятно… Он хотя и большой любитель женским полом и известен как прелюбодеятель нового типа, но тут не то что-то… С такой мелюзгой ей вязаться не с руки и не в ее принципах… Ей от своего девизу «Если делать – то по большому!» отступать ни к чему… Значит, тут другое нечто, а что? Может, происхождение его им заимпонировало? В общей линии такие, конечно, сверху поощряются – отец у него все же за Святое дело на поле брани пал, только он-то сам тут при чем? Его, когда на отдых в заграницу просился, так, сказывают, смотрители Морального Приказу спрашивали, где родитель его погребен, и как узнали, что он туда из-за недостатку времени пока что от самых детских лет еще не попал, заграничное отдохновение ему на корню зарубили и велели ехать в другую сторону – отцовой могиле поклониться… Нет, за происхождение они его приближать не станут, им такой сопливый сентиментализм совсем не свойствен… Оно, конечно, неспроста, и тут бы надо поостеречься – отрок он карьерозрящий, и как бы под меня пороховую бочку не закатил, тем более – от людей доподлинных переданы были мне его словеса-рассуждение о необходимости омоложения должностных постов за счет продвижения многоспособных летописцев, к коим он в первую очередь, разумеется, не преминул причесть себя… Вот так и достигай преклонных лет, смиренным трудом утверждаючись, чтобы на степенном возрасте, бури житейския избежавший, трястись в ожидании, чтобы тебя вот такой вертлявый со змеиной головкой шустряк своим натренированным коленом с высокой орбиты спихнул… Это же не просто так Афишкин ему в рот заглядывает: Афишкин – дурак-дурак, а соображение имеет, с кем дело иметь и кому куда заглядывать – как есть прирожденный ветровик – сколько лет уже безо всякого таланту в поэтах ходит, потому что нос до ветру держит…

– Надо бы, пока не поздно, на Постельняка этого компроментаж собрать, у него в родословной вроде что-то после отца уже происходило – то ли он кого-то усыновил, то ли его кто… лучше всего, пожалуй, с Шихамурой потолковать, уж она-то все про всех знает и не откажет мне – чать, на помощи моей только и держится при безобразаванности своей… Пусть и она порадеет – даст вразумление моему невежествию и прозрение слепотствующим очесем моим.

– Похоже, начальничек мой сегодня в мыслях суетится, – определяет наметанным глазом Постельняк, – гляделки у него вроде бы в разную сторону… Оно, конечно, обидно, когда в кабинет не пригласили, только там сейчас не о работе разговор, а о другом чем-то, потому что когда о работе дело заходит, без него никогда не обходится – тут уж всегда на него норовят навалить, ибо дураков работа любит, да не каждый дурак любит вкалывать безо всякого, можно сказать, для себя профиту… Вот уж, право, сам себе стимулянт… Ему уж, конечно, не переучиться, а то бы и на его месте можно было жить припеваючи – мне бы только в скором времени на его стул забраться – всем бы показал, что такое новый порядок… У меня бы все воз тянули, а я бы им только распоряжения отдавал, а сам бы по Чавелле раскатывался, у нее отдел – жила неразработанная, источник бо содеялся еси, точащий благодати, – что ни вояж, то валютный конвертаж…

– Надо бы ее, козу полногрудую, на капустке-морковке объехать. Хоть и не голодная она, а когда овощь в полном соку – любая коза его и днем и ночью жевать готова, а эта козочка до витаминов жадная… Хотя, ежели по справедливости рассуждать, она не безразборная – еще и не из всяких рук морковку примет. Недаром же она похвалялась, что, изучая в женском филиале семинарии историю нахалистики, сумела запомнить из латыни пусть и одну поговорку, но зато самую главную: «Фортуна нон феникс, ин манус нон теннис». Оно, конечно, верно, что феникс никуда не девается по причине своей вечности, и хватать надо только то, что может ускользнуть… А уж ловчей фортуны из рук ничто, пожалуй, не вывертывается…

Но, возвращаясь к морковке, как к приманке, можно сказать, что никто не знает, чем чья фортуна обернуться может… Но уж Чавелла-то за своей фортуной куда хочешь пробьется, ее же недаром еще в «Иноке» звали «Толстоджапый вездеход» – к ним она поступила как раз по возвращении с Джап-Острова, где три года прожила, а еще до того три года – в Остром Райхе, и хотя из чужестранных слов выучила всего два – «Йес» и «Найн», но лоск на ней заморский все же остался. За модой, например, всегда поспевает, морально под нее подстраиваясь. Пошли, скажем, в ход брюки, так ей достаточно только вообразить, что зад у нее не шире гландиного, и, пожалуйста, – спокойненько напяливает брюки. Или при любой моде на прически, как ни в чем не бывало, патлатой ходит, потому как может себе вообразить, что причесана под «соссон» или «бубикопф». И глаза она при всех модах одинаковые носит – с огромными зрачками, у нее, говорят, с самого детства развилось хроническое расширение зрачков, потому она и видит хорошо, что плохо лежит – вещь ли, мужик ли, идея ли. Все-то думают: откуда у нее идей навалом? А она-то просто гениальная усвоительница всего чужого: с миру по нотке, и тут же поет «Верую!».

Только ей преди этого нотки кто-то должен в молитву сколотить, потому что она, по сравнению с каким-нибудь младшим летописцем, все равно, как где-то сказано, что плотник супротив столяра… и я бы ей тут по самой точной мерке бы пришелся: мне из любого факту статейку заделать – все равно, что два пальца обсосать… Пожалуй, самое время, пока она намечает крупные акции осуществлять, к ней мелким бесом подсыпаться… Она хотя пока еще и не в полновластии над отделом, но вот-вот пастыря своего сковырнет, ибо сказано: «Чтобы и волки были сыты, и овцы целы, надо, чтоб волки съели Пастуха». Ну, да за волками у нас, известно, дело не встанет, потому что проблема сытости-целости у них в отделе встала острей волчьих зубов, и Пастуху, как пить дать, быть съедену…