Юность - Евгений Чириков

…Новая жизнь. Приветствую тебя!..

Опять грохот пролеток по камням мостовой, опять городская суета и торопливость… Люди, лошади, конки, велосипеды, вывески, вывески, вывески… телеграфные столбы, телефонные сетки на крышах. Крики, говор, звонки… Знакомый гул большого города… Словно я долго стоял с заткнутыми ушами и с закрытыми глазами — и вдруг раскрыл глаза и ототкнул уши…

Всё знакомо, всё это по-старому. Но теперь сам я — другой, и новая жизнь начинается для меня в городе… Теперь я — студент!..

Много хлопот, веселых, интересных, совершенно новых и значительных. Во-первых, надо найти комнату поближе к университету; во-вторых, побывать в канцелярии университета и переменить свой гимназический временный билет на студенческий; в-третьих, потолкаться в университетских коридорах и лабораториях и повидаться с товарищами и однокурсниками; затем, надо купить новый плед, кое-какие лекции; наконец, надо… Одним словом — только повертывайся!..

Вот он, университет!.. С чувством гордой радости вхожу я в твои заветные двери… Сколько раз я, торопясь, с ранцем за спиною, в гимназию, завидовал студентам, без страха и ненависти, без торопливости и оглядки, входящим в двери своего храма науки… И вот, теперь и я вхожу в этот храм, свободный и независимый человек, с папиросой в зубах и с пледом на плече. Высокий и огромный вестибюль с лестницами вверх и с коридорами во все стороны… Мудрецы и философы древности смотрят на меня с каменных пьедесталов из стенных ниш и, глядя на них, уже начинаешь чувствовать себя серьезным и умным, совершенно взрослым человеком… Да, покончено с мальчишеством. Довольно этих глупых романов с любовной канителью, сентиментальностью, слезами и клятвами!.. Не такое время… Родина ждет честных работников, требует жертв и отречения от благ личной жизни… Вот только устроюсь и примусь за дело.

— Эта комната отдается?

— Эта самая, только я студентов не пускаю.

— Почему так?

— Беспокойные. В прошлом году замучили обысками да допросами…

— Жаль, комната подходящая…

— А вы — смирный?

— Хм… ручаться за себя не могу: студент.

— Ну, так уж извините.

— Извиняю.

Чорт бы вас подрал! Боятся студентов, как зачумленных: уже в третьем месте не пускают студентов. Все ноги измотал, бегая в поисках комнаты. Только под вечер напал, наконец, на порядочных людей: старушка с сыном; сын тоже студент, хмурый и, по-видимому, дельный парнюга… на третьем уже курсе, медик. Медики симпатичнее, — напрасно я подал на юридический… Наплевать; не понравится, так перейду на медицинский.

— Когда переезжаете?

— Сейчас.

— А где живете?

— Покуда не живу: вещи — на пристани. Поеду за ними.

Ну, слава Богу, наконец, водворился. Славная комнатка: располагает к одиночеству и работе; два окна в сад, ход отдельный, хозяева далеко, кухня — тоже… Старушка заботливая: и графин с водой, и коврик у постели, и даже зеркало. Допотопная этажерка, пузатый комод, два стула, умывальник с тазом и два стола: один для хозяйства, другой — письменный… Отлично. Больше и желать нечего. Развесил по стене портреты Чернышевского, Некрасова, Добролюбова и Дарвина. Великолепно: комната сразу приняла внушительный и молчаливо-говорящий вид. Когда Николай Иванович — так звали студента, сына хозяйки — зашел, чтобы узнать, всем ли я доволен и не надо ли мне еще чего-нибудь, — он сразу понял, с кем имеет дело. Прощаясь, он крепко пожал мне руку и тихо сказал:

— Не желаете ли до утра иметь одну редкую книжечку?

— Какую?

— «Письма» Миртова. Только до завтрашнего утра!..

— Конечно, коллега!.. Очень рад. Я уже в гимназии слышал об этой книге, но не удавалось…

Всю ночь напролет я читал «Письма» Миртова, напечатанные на скверном гектографе, и вздрагивал и прислушивался всякий раз, когда тишина ночи нарушалась каким-нибудь звуком на дворе или в соседних комнатах. «Обыск!» мелькало в сознании — и тревожно стучало сердце и звенело в висках. И всё-таки кончил… Да, вот она, вся суть нашей жизни!.. Сразу на девяносто градусов поумнеешь после такой книжечки. Точно глаза раскрылись, слепые раньше глаза… И так ничтожна и пуста показалась мне теперь моя прежняя жизнь, что захотелось искупить, наверстать потерянное время, забыть и не вспоминать своего прошлого «бессознательного прозябания»…

— Удивительная книга! — сказал я на другой день, возвращая с глубокой благодарностью «Письма» Миртова, и при встречах с товарищами прежде всего осведомлялся:

— «Письма» Миртова читал?

— Нет. А ты?

— Читал, конечно.

— Это… нелегальное?

— А ты думал — «одобренное» начальством?

— Как же ты добыл?

— Ну, брат, на такие вопросы не отвечают…

С каждым днем университет становился шумнее, многолюднее. Как птицы разных пород и разных стран, слетались в одно место молодые костромичи, самарцы, саратовцы, астраханцы, вятчане, пермяки, сибиряки — и площадка и коридоры университета напоминали смешанный птичий разговор… Молодые умные лица, веселые глаза, здоровый смех, приподнятое настроение. Кипит жизнь, торопливая, жадная, ищущая… Хорошо чувствовать себя членом этой шумной жизнерадостной молодой толпы… То растает она по аудиториям и стихнет, то вновь вырастет и загудит, как улей…

В свободный час между лекциями приятно посидеть в библиотеке-читальне: тихо, напряженно тихо, только один шелест газет, книжных страниц, шаги на цыпочках и шопот. Словно в храме — священнодействие. Серьезные углубившиеся лица, склоненные головы с упавшими прядями волос и словно вся комната пропитана какой-то невидимой мозговой энергией…

Кончились лекции. Шумными компаниями расходимся по кухмистерским и «домашним обедам». Кормят «дешево и сердито». Приятно после такого обеда заказать дома самоварчик, посидеть за чайком и побренчать на гитаре.

— Николай Иванович, хотите стакан чаю?

— Спасибо, я не за этим… Вот что, товарищ: не разрешите ли воспользоваться вашей комнатой, сегодня вечером, для кое-какого дела? У меня тесно, а на собрании будет человек двадцать…

— Могу… В восемь я ухожу и вернусь не раньше десяти.

— Вполне достаточно. Спасибо! Дело общественное, надо помогать друг другу…

Николай Иванович крепко пожал мне руку и ушел, а мне было хорошо и приятно, потому что я, хотя и косвенно, могу оказать услугу «общественному делу». Да, теперь ясно, что Николай Иванович стоит близко к тем людям, которые страшно меня интересуют и притягивают к себе своими героизмом и страданиями… Я их еще не знаю, но чем больше читаю их страстную, словно кровью и слезами облитую «нелегальную литературу», тем сильнее чувствую, что я с ними. Пока я хочу приблизиться к ним хотя бы небрежностью в костюме, пренебрежением к разным глупым приличиям, к воротничкам, галстукам, прилизанным прическам… Волосы — как у Чернышевского, шляпа — как у беспечного итальянца, ворот рубашки — как у молодого Байрона, а в руках — толстая суковатая палка, как эмблема силы и прав «грядущего нового»… Я уже спорю с товарищами о «народниках» и «народовольцах» и в спорах стою на стороне последних: у них — гнев и огонь страстей, так близкий моей натуре… Не о них ли скорбит поэт этими красивыми стихами:

 «О, сколько, сколько пало их в борьбе за край родной,Отважных, гордых, молодых, с открытою душой!..»

Когда я прочитал биографию одной из павших в борьбе и последнее письмо ее к матери, я долго плакал в подушку, словно вернулся с кладбища, где оставил свою невесту…

— Милая, бедная… молодая, прекрасная! — шептал я, обливаясь слезами, и огонь мести сжигал мое сердце.

Я непрестанно думал о ней, воскрешал ее в своем воображении и был бесконечно счастлив, когда Николай Иванович достал мне ее портрет. Нет нужды, что потрет — туманная копия, может быть, с копии же… В этой туманности, словно из неведомой загробной страны с нежной грустью и немым упреком нам, живущим, смотрят такие умные, проникновенные глаза… В поздний час ночи, когда кругом всё затихало, я вынимал из потайного места портрет этой девушки и впивался в него взором, стараясь разгадать кротко светящуюся в глазах мысль… Какая ты была?.. Как ты улыбалась? Как звучал твой голос?.. О чем ты больше всего скорбела, уходя с земли молодою и прекрасною?.. О, как я любил бы тебя, если бы ты не ушла!.. Я отдал бы тебе свою жизнь и сказал бы:

— На, делай с ней, что хочешь!

И снова и снова я перечитывал ее прощальное письмо к матери, начинающееся так странно просто и нежно, словно это пишет маленькая детка, страшно соскучившаяся по мамочке:

«Милая мама!..»

Нет теперь тебя на земле, нет, быть может, и твоей мамы… А твой призыв к маме остался на земле и не дает мне спать, рождая слезы и скорбь, тоску и мстительность… Не могу спать! Твой образ стоит перед сомкнутыми глазами и шепчет: «Милая мама!», но светает на земле, пора тебе уходить в твое потайное убежище…