Искажение - Герман Канабеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Осенью настала пора идти в школу. Не было речи о том, что я буду учиться, как это принято. Числился я теперь в школе, ближайшей к адресу прописки. Все нужные справки родители предоставили, и посещать мне нужно было только значимые контрольные работы, а в старших классах – экзамены. Но об экзаменах думать было еще рано. Обучаться я стал на дому. Особых успехов в учебе не имел, но и провалов тоже. Родители ожидали, что у меня откроются еще какие-нибудь таланты в довесок к способности угадывать карты, но мне было нечего больше предложить. А о верхних миражах им лучше пока не знать. Так я считал. Они из-за карт и то чересчур перевозбудились, что будет, узнай они о настоящей моей реальности? Реальность миражей я считал настоящей, а то, что под ними, – только отражением в мутной грязной воде.
В семь лет я был прилично выше сверстников, а в шлеме на велосипеде казался скорее подростком, чем ребенком. На велосипеде я становился невидимкой, не привлекал ничьего внимания, а рассекал так, что мотоциклетный шлем был бы к месту, будь у меня и нормальная голова. Мои десять секунд в миражах уберегали от любой опасности, подстерегающей велосипедиста в городе. Я не мог упасть, не мог налететь на пешехода, я знал, что меня ждет за углом дома, когда заходил на бешеной скорости в поворот. Мне хотелось больше скорости. Если даже на велосипеде десяти секунд видимого будущего хватало, чтобы полноценно предотвращать нежелательные события, то что будет, когда я стану двигаться в десять раз быстрее? Я уже знал, чего хотел, мне нужен был мотоцикл. Но пока об этом и речи быть не могло.
В тот же год у моих родителей состоялся разговор, полностью изменивший не только отношение к ним, но и мои взгляды на жизнь. Может показаться, дескать, какие там у меня могли быть взгляды на жизнь в семилетнем возрасте. Только это были семь лет, прожитые с памятью о каждом минувшем дне. Если для обычных детей лето – это хоть и целая прожитая жизнь, уже через полгода они и не вспомнят, что тем летом происходило. Так, только обрывки даже не воспоминаний, а эмоций. Я же помню все. В семь я был на уровне развития четырнадцати-пятнадцатилетнего подростка. Наверно, это одна из особенностей верхних миражей, благодаря которой я проживал год за два. Что же это был за разговор? Я считывал его с губ отца и матери, сидя у себя в комнате, погруженный в миражи.
Мать ерзала на диване и нервно теребила браслет на руке. Отец, явно раздраженный несогласием матери, ходил по комнате, время от времени нависал над ней и отчаянно жестикулировал, пытался убедить в своей правоте.
– Ты хоть представляешь, какие деньги он может зарабатывать? – надрывался отец.
– Он или ты? – спрашивала мать.
– Ты понимаешь, о чем я говорю, прекрасно понимаешь. Хорошо, смотри, какое его, по-твоему, ждет будущее? Допустим, закончит он школу успешно, предположим, что с университетом все выйдет гладко, а дальше, что дальше?
– Может, поживем и посмотрим, что будет дальше?
– А я тебе скажу, что будет! Скажу. По-твоему, он как нормальный человек сможет жениться? Завести детей? Работать, в конце концов. Максимум – это инвалидность и пособие. Прекрасная, замечательная жизнь! Ты уверена, что этот его глаз сам по себе не доставит проблем со здоровьем? Я вот не уверен. Может, ему и жить-то не суждено долго.
– Только не надо раньше времени хоронить моего сына. С ума сошел? – Мать расплакалась.
– Прости, я переборщил, но ты же понимаешь, что я могу оказаться прав.
– Что ты предлагаешь?
– Я объясню. Сколько денег нарубили в свое время всякие шарлатаны, целители, гадалки и прочие бесы? Да и сейчас зарабатывают. А ведь у них не было и нет по-настоящему ни одной чудесной способности. У сына есть. Только представь. Взять хотя бы гадание на картах. Подумай, если нарядим его как следует, глаз ничем не прикрыт, да у любого от одного его вида всякие сомнения пропадут в том, что он видит будущее.
– А сами мы в этом случае не такие же бесы, как эти твои шарлатаны?
– Может, и такие же, только ситуация у нас другая.
– Я не знаю, я не хочу, я не представляю, а ему как ты это объяснишь?
– Объясню. Вырастет – только спасибо скажет.
– Делай, что хочешь. – Мать устала спорить с отцом, сложила руки на груди и всем видом показывала, что отдает ситуацию под его контроль.
Я лежал на кровати в своей комнате и пытался разобраться с ощущениями. Это было что-то среднее между злостью и вдохновением. Идеи отца были понятны, просты и логичны. Эмоции матери были такими теплыми, что я невольно стал злиться на отца. Неужели этот глупец мог себе позволить подумать нажиться на мне? Почему-то в искренность не верилось, дескать, все ради меня. Сама идея блестящая. Может, я и сам когда-нибудь до такого додумался бы. Чем стройней мне казалась идея отца, тем большее негодование закипало во мне.
Для того чтобы чувствовать то, что я чувствовал после этого разговора, нужно было по-детски любить своих родителей. Любить честно, незамутненно, только тогда возможно ощущение, что меня предали. Что меня хотят использовать. Но любил ли я отца с матерью? Нет, так я сказать не могу. Не то чтобы я не любил вообще никого, своих безносых изуродованных кукол я любил, наверно, я смог бы влюбиться в ту девочку с розовым родимым пятном на лице, но мать с отцом? Может, это из-за того, что я не чувствовал себя человеком благодаря уродству. Потому девочка с пятном и покалеченные куклы отзывались во мне, но не нормальные люди. Или нормальные только мы: куклы, девочка и я, а все они уроды на самом деле? Ведь только урод мог сочинить мне такую судьбу, какой хотел отец. Да, я могу признать, что он по-своему прав, да, мне понравилась его идея, но как он мог? А кем я сам бы хотел быть? Да никем я быть не хотел, теперь я мечтал только о том, чтобы весь этот мир исчез, остался только я и верхние миражи. И не будет этих злосчастных десяти секунд опережения, будет только то, что есть в текущий момент. А лучше к черту верхние миражи, будь она проклята, эта призрачная реальность и мой идиотский глаз вместо головы. Но, будь у меня нормальная человеческая голова, отец все равно
