Дневник 1931-1934 гг. Рассказы - Анаис Нин

В 1926 году Джун знакомится с Мартой Эндрюс; эту талантливую художницу, скульпторшу и поэтессу в Гринвич-Виллидже знают как Джин Кронски, или Мару. Она лесбиянка, и у Джун возникает с ней роман. Джин поселяется у Миллеров, начинается «жизнь втроем». Миллер, который, по собственному признанию, «фантастически нормален» в вопросах секса, мучительно переживал эти обстоятельства, а Джун он со своей гетеросексуальностью кажется слишком «мещанским». В конце концов Мара и Джун сбегают от него в Париж, и Миллер остается один. Историю этих отношений он через два года опишет в своем первом романе «Сrazy Cock» (наиболее пристойный русский вариант названия романа — «Взбешенный член»), а Марта Эндрюс, она же Джин и Мара, превратится в Хегоробру и Стасю «Плексуса» и «Нексуса».

Из Парижа Джун возвращается одна, и начинается новый период их совместной жизни с Миллером. И снова Джун — его неоценимая помощница и устроительница литературных дел. У нее появляется богатый поклонник, которому она выдает за свои написанные Генри отрывки, и тот соглашается финансировать «ее» книгу с тем, чтобы она закончила этот труд. Миллер пишет свою первую книгу «Молох», авторство отдает Джун (понимая, что на него ее поклонник не отпустит ни цента) и на полученные деньги чета отправляется в Европу — в Париж и оттуда на велосипедах на юг Франции. А потом были Мюнхен, Вена, Будапешт, Прага, Буковина. Это путешествие Генри и Джун совершают в 1928 году, а через два года Генри отправляется в Европу один. Джун прочитала черновой вариант «Crazy Cock», книги «о нас с тобой», о которой она давно мечтала. И она настаивает, чтобы он отправился в Париж заканчивать книгу и устраивать ее в издательствах. «О деньгах не беспокойся». В марте 1930 года Генри Миллер приезжает в Париж и на первых порах, получая регулярные переводы от Джун, живет припеваючи.

Вот с такой женщиной Анаис, уже знающая о ней от Генри Миллера очень много, вплоть до подробностей интимных отношений с Генри, знакомится накануне нового, 1932 года.

И влюбляется в нее.

Февраль, 1932

Меня захлестывает обилие и мощь писем от Генри. Просто лавина. Я прикнопила к стенам рабочей комнаты две огромных простыни, испещренных фразами Генри, представляющими полную панораму его жизни, — списки его друзей, любовниц, ненаписанных романов, написанных романов, мест, где он побывал и где хотел бы побывать. Да вдобавок заметки к будущим книгам.

Я застряла между Джун и Генри, между его примитивной прочностью, в которой он чувствует себя надежно (ибо это реальность), и обманами и обольщениями Джун. Я признательна Генри за его полноту и яркость, и надо бы ответить ему таким же обилием излияний. Но неожиданно для себя я обнаружила, что умею хранить кое-какие секреты не хуже Джун. Что это, боязнь показаться смешной? Во всяком случае, откровенничать я не спешу. Я знаю, Генри считает, что Джун меня соблазнила, и теперь-то через меня он все выведает. Точно Пруст, которому общение с подругой Альбертины доставляло больше удовольствия, чем общение с самой Альбертиной: подруга могла ему рассказать кое-что о жизни возлюбленной, а та утаивала от него свою жизнь. И я ведь обещала ввести Генри в наш мир, в мой мир. Но вполне возможно, окажусь даже более скрытной, чем Джун. Больше, чем Джун, побоюсь откровенностей.

Меня постоянно изводит образ множественности моих «я». Иногда я называю это богатством натуры, в другие дни мне представляется, что это болезнь, такая же опасная, как рост числа клеток при раке.

Поначалу окружавшие люди воспринимались мною как целое, тогда как себя я видела состоящей из множества обликов, множества отдельных «я». Понимаю, что была потрясена, как ребенок, узнавший, что у каждого из нас только одна жизнь. И мне кажется, я захотела компенсировать это умножением опыта. А возможно, всегда так кажется, когда следуешь всем своим порывам, а они тащат тебя в самых разных направлениях. Так это или нет, но, когда я бывала пьяна от счастья, а такая эйфория всегда сопутствовала началу любви, я чувствовала, что меня одарили способностью прожить много жизней. (Джун?) А вот когда я попадала в беду, окончательно запутывалась в лабиринте, когда меня душили осложнения и парадоксы, тогда меня начинали преследовать призраки и я говорила о своем «безумии». Правда, это безумие я считала безумством поэта. Генри легко называть Джун неверной женщиной. Нет, мы обе можем быть верны каждому летящему мгновению, верны жизни, а не любви к кому-то. А он пишет портрет Джун, рассыпанной по кусочкам, и никак не собирает их воедино.

«Страсть дает мне минуты цельности».

А может быть, мы составили превратное представление о цельности и силимся искусственным путем соединить части, пока личность, подобная Джун, не взорвется под этим давлением и не разлетится во все стороны.

Но однажды мы все-таки встретимся вновь и обретем истинную цельность.

Я никогда не говорю Джун: «Ты врешь». Я говорю: «Ты фантазируешь, ты выдумываешь». Хорошо было бы услышать такие слова от моих родителей, когда я рассказывала им, что на городских улицах мне повстречались свирепые звери из джунглей. Множество личностей, множество жизней, рожденных непомерной жаждой. Бедная Джун все увеличивает дозу любви, как несчастный морфинист увеличивает дозу наркотика.

По происхождению, рассказывал мне Генри, он немец. Мне кажется, что он больше похож на славянина. Может быть, оттого, что много читал Достоевского и тот подмешал в него славянства. Но сентиментальность его чисто германская. Сентиментальность, легко переходящая в жестокость. И воображение у него германское, манера письма напоминает Жоржа Гроса. В нем сидит любовь ко всему безобразному. Ему нравятся вульгарность, жаргон, кварталы, где царят апаши, суровая нищета, убожество, всяческие bas fonds[17].

Ему нравятся запахи капусты, тушеного мяса, бедности и проституции.

Письма Генри дают мне ощущение полноты, какое я редко испытывала. Они совсем необычны. Я радуюсь, получая их, но их количество меня ошеломляет. Едва успеваю я ответить на одно, как получаю другое. Комментарии к Прусту, перечисления книг, описания обстановки, смены настроений, его собственная жизнь, его сексуальная неутомимость, его постоянная готовность немедленно приступить к какому-нибудь действию. Чересчур много действия, на мой взгляд. Не усвоить всего. Не удивительно, что он восхищается Прустом. Не удивительно, что я слежу за его жизнью, понимая, что никогда не смогу так жить, слишком замедляется темп моей жизни моими мыслями, моим старанием понять, для чего я живу.