Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет - Эдди де Винд

поляки, часто – люди, носившие шляхетские титулы и ордена. Многие были политиками, к которым их товарищи-арестанты относились с особым уважением. Внизу же собрались люди попроще, фермеры и работяги, которые совершили мелкие нарушения оккупационных правил, к примеру – нелегально резали свиней по ночам, или от души обматерили германского солдата, или вообще были арестованы по ошибке.

Хансу было нелегко находиться среди этих людей. Выдающиеся граждане бывали весьма требовательны, часто отказывались соблюдать принятый в лагере порядок, не желали вставать в половине пятого утра и умываться, зато держали в своих постелях еду и страшно возмущались, если им делали замечания, когда луковую шелуху и другой мусор они бросали прямо на пол.

Арестанты попроще, те, что спали на среднем и нижнем ярусах кроватей, не делали даже попыток скрыть свой антисемитизм. И Ханс был рад, что не знает их языка и не может понять, что именно они о нем говорят. Конечно, он догадывался об их чувствах, но предпочитал не обращать на них внимания. Разве все это имело какое-то значение?

Стоя у окна, Ханс увидел, как какие-то арестанты тащат чай из Девятнадцатого барака в Десятый. К счастью, Янус оказался не вредным и позволил Хансу отлучиться. Он выскользнул наружу. Только бы его не увидел староста барака. Но нет, кажется, все было тихо. Грек из Девятнадцатого барака, один из двоих, несших кессель с чаем, с радостью передал свою ношу Хансу; Ханс тоже был счастлив. Пыхтя от напряжения, стараясь не показать своего беспокойства, Ханс с трудом вскарабкался по ступенькам, ведущим в Десятый барак.

Он отворил дверь; в коридоре ни души. Ах нет, одна женщина там была, совсем молоденькая. Она украдкой взглянула на мужчин и тотчас же умчалась прочь, заметив приближающуюся дежурную по бараку, которая указала им дорогу. Наконец они подошли к ведущей наверх лестнице. На ней было полным-полно женщин, которые столпились там в ожидании чая. Толстая словачка, дежурная по бараку, загораживала им дорогу и кричала:

– Никого не пущу вниз! Назад, blöde Sauen [69].

Она била женщин и толкала их наверх, и Ханс беспокоился все сильнее. Как же ему теперь добраться до Фридель? Но тут он увидел Бетти, она тоже увидела его и побежала наверх. Время шло, а дежурная продолжала орать:

– Пошли вон, мужики! Давайте, давайте! Вон отсюда!

Не увидеть ему Фридель, нет… Ой! Да вот же она!

Фридель пробилась сквозь толпу, остановилась возле словачки, и Ханс взлетел по лестнице.

– Это моя жена, – пробормотал он, задыхаясь, – позвольте ей… одну минуточку…

Словачка сняла руку с перил, и Фридель подбежала к нему, перескакивая через несколько ступенек.

Он взял ее за руку. Она хотела его поцеловать, но он испугался. Они не сказали друг другу ни слова. Она пришла в себя первой:

– Ханс, есть новости?

– Нет, Фридель, ничего.

– Тебе хватает еды, Ханс?

– Да, я могу передать хлеба и тебе, если надо. Один поляк поделился со мной своей посылкой.

– Нет, милый, ешь сам. У тебя тяжелая работа, а я целыми днями ничего не делаю. Жду и жду. В конце концов, я счастливее других…

Она замолчала.

– Что такое? – спросил он.

Она нервно огляделась:

– Лулу и Анс вчера сделали уколы…

Ханс закусил губу. Он понимал ее нервозность. Что это были за уколы, они в точности не знали, но подозревали, что ничего хорошего ждать не приходится. Фридель уже рассказывала ему, что у Анс после такого укола жутко болел живот. И всю ночь шла кровь, у нее были спазмы и крови вылилось раз в десять больше, чем при нормальных месячных. А теперь она лежит в постели, усталая и несчастная, а на следующей неделе ей придется снова идти к профессору.

Они замолчали. Но в глазах друг у друга они прочли ужас перед тем, что и с ней может случиться что-то подобное.

Тут подошла дежурная по бараку. Она совершенно разучилась разговаривать за то время, что пробыла в лагере, и могла только орать. И поэтому была очень хорошей дежурной.

– Пошли вон, мужики! Совсем ошалели? Все мужчины должны убраться отсюда. Прямо сейчас! Скорее, скорее! Вот придет надзирательница, она мне голову оторвет.

Она так громко орала, что ауфзеерин вполне могла услышать ее с улицы и действительно войти в барак, так что лучше уж было убраться подобру-поздорову.

Фридель не могла больше сдерживаться. Она прижалась к нему и целовала, целовала его – и он целовал ее в ответ. Дежурная по бараку перешла к угрозам: обещала обратиться к старосте барака. Поэтому Ханс ласково отстранился от девушки и постарался успокоить ее:

– Фридель, помни, мы должны быть сильными.

– Я стараюсь, но то, что здесь делают с девочками, так ужасно…

– Я понимаю, но ты ведь знаешь, что все это не будет длиться вечно.

– Но насколько долго?

– Не знаю, любимая, но я уверен, что все пройдет.

Что еще мог он ей сказать, какими предсказаниями обнадежить Фридель? Она всегда казалась ему сделанной из чистого золота, но золото – металл мягкий; будь она сделана из стали – все эти ужасы не оставляли бы на ней никакого следа.

Он вышел из барака. Вернее, выбежал, потому что чувствовал, что не в силах успокоить ее. Как могли его слова помочь, как мог он облегчить тот ужас, в котором она пребывала? Ханс не понимал и половины того, что и с какой целью происходило в Десятом бараке. Неужели стерилизация была основным пунктом в медицинской программе нацистов? Неужели они собираются стерилизовать всех евреев, поляков, русских, а может быть, и остальных?

Глава 13

В Девятом бараке его встретили неприветливо. Староста барака Пауль поджидал его в коридоре и, едва Ханс появился в дверях, принялся его поносить.

Собственно, он исполнял свой обычный репертуар:

– Himmel, Arsch und Zwirn, Herrgott Sakrament, du verfluchter Idiot [70], который в рабочее время усвистывает куда-то по своим делам. Небось сидел в том бардаке по соседству. Просто не понимаю, как они могли устроить такое безобразие в приличном концлагере. Когда я был в Бухенвальде, за пять лет ни разу даже юбки не увидел, пока они не открыли бордель.

Зилина, главный врач, который стоял рядом с ним, подтолкнул его:

– Но ты бываешь там каждый день, я полагаю.

– Что ты имеешь в виду?! Я там ни разу не был. Да, я коммунист, паршивая красная свинья, но среди этих проституток вы меня не найдете. Кстати, в Бухенвальде у чистой публики не было принято шляться к проституткам. Не надо думать, что там такие, как я, с красными