Порочное полнолуние (СИ) - Рууд Рин

— Да у меня свои родители есть! — отпихиваю священника и шагаю к Герману. — Свои папа и мама!

— Да в задницу борова твоих смертных отца и мать!

— Это тебя и твою семейку в задницу борова! И твои чучела туда же! — окрысившись, смотрю в злобные глаза плешивого оборотня.

Меня переполняет желание сломать шею подлому старику, который превратил меня во влюбленного монстра. Я невнятно и тихо клокочу ругательства. Я же помощи просила, а не обращения, которое усложнило все в разы.

— Разошлись, — между нами встает священник. — Выдохнули.

— Это ты такая дерзкая, потому что в тебе моя кровь, — Герман широко и беззлобно улыбается и журит за щечку.

— Да я…

Священник прикладывает палец к губам и качает головой:

— Тут бесполезно с кем-то спорить, дитя. Особенно с Германом. Все. Идем.

— Я аж весь предвкушаю нашу семейную жизнь, — Чад приваливается к стене и ковыряется в зубах зубочисткой.

— Ага, — мрачно отзывается рядом Эдвин, и я в замешательстве отступаю к воротам.

Опять рыженький включил маньячилу, от взгляда которого волосы на руках встают дыбом, а кожа возле седьмого шейного позвонка покрывается легким инеем страха.

— Буду ждать тебя, Ласточка, — подмигивает и улыбается.

— Мы будем ждать, — на ступеньку садится Крис и подпирает подбородок кулаком. — Хотя если ты умудришься вновь стать человеком и поспособствуешь встрече с другими нареченными…

Издевается и хочет подстегнуть во мне ревность, но я не куплюсь на его слова. Если уж кого я здесь люблю, то себя и я не желаю ни человеческую, ни волчью жизнь тратить на трех оборотней в глухом лесу. Жаль, конечно, не успела покопаться в их библиотеке.

Ворота бесшумно отворяются, и я торопливо в холодном испуге просачиваюсь наружу и босиком шлепаю по мостовой, что ведет к глухой стене леса и зарослям кустов. С истеричным визгом подпрыгиваю от тройного воя, и накидываю край шторы на голову, чтобы укрыться от зова, в котором слышу нотки превосходства и предвкушения. Однако я все же оглядываюсь, и рассерженно морщу нос, когда рядом со священником вижу ковыляющего на четырех лапах Германа.

— Какого хрена?!

— Язычок прикусила, — фырчит мохнатый маразматик. — Иначе рот с мылом вымою.

— Без него ничего не получится, — священник пожимает плечами.

— Да и со мной тоже ничего не получится. Парни у Иды, может, и не очень умные, но девиц мастерски охмуряют.

— Это все чары и фокусы!

— Чары и фокусы, — Герман передразнивает меня. — Много ты понимаешь.

— Но чары имели место быть, — меланхолично отвечает священник.

Герман трясет ушами, всем видом показывая, что разговор окончен. Камень под ногами холодит ступни и в кожу впиваются мелкие и колючие песчинки. Штора волочится за мной мятым и пыльным шлейфом, а волосы треплет легкий ветер, и в нем я улавливаю неразборчивый шепоток, что зовет мою волчью половину побегать по кустам, поваляться в траве и потереться спиной о стволы.

— Слушай, да брось ты эту идею. Лучше на зайцев поохотимся. Жирных, молодых и сладких.

Живот согласно урчит на предложение Германа, и в глазах темнеет от голода.

— Пустишь кровь, — шепчет священник, — скрепишь связь со зверем, дитя.

— Зануда, — рычит Герман. — Жестокий изувер. Она же не завтракала. Ей бы хоть мышкой похрустеть.

Сглатываю вязкую слюну, представив, как на зубах хрустят маленькие косточки и лысый хвостик милого и беззащитного грызуна. Подходим к кустам, и заросли расступаются передо мной. Несколько шагов по сухим иглам, жесткой траве, и я с ворчанием спотыкаюсь о штору. Приземляюсь на четыре лапы и, оцепенев, прислушиваюсь к шорохам и слабому писку под ветвями орешника в нескольких прыжках от меня. Мышь? Бурундук?! Енот?! Или что-то покрупнее? Помясистее и повкуснее?! Веду носом по ветерку. Запах сладкий, дурманящий, живой и терпкой паутинкой тянет за собой в кусты.

— Борись, Полли.

— Не слушай этого мудака в платье. Первая жертва самая вкусная, самая лакомая. Ты ее на всю жизнь запомнишь.

— Сошел Иисус Христос с небес, вознес животворящий крест. Крестом животворящим нас осенил, своими чудесами нас сохранил, уберег от зверя ходячего…

Глава 27. Борись!

Оглядываюсь на священника, который яростно бубнит молитвы. Волка словами не накормишь. Да и человека не насытишь пафосными речами, которые только злят и раздражают. Лучше бы он мне пирожок какой-нибудь прихватил. Вспоминаю о зайце, от которого я отказалась после пробуждения, и сердито облизываюсь.

— Разошелся, — Герман вскидывает морду к священнику. — Слушать тошно.

— Это уже ритуал? — спрашиваю я, помахивая хвостом.

— Нет, — священник прерывает молитву, — напоминаю, кто ты есть.

— Волчица, — Герман переводит на меня взгляд. — Или у тебя со зрением проблемы?

От беседы отвлекает новый шорох, и я, вытянув голову бесшумно шагаю лапами на звук. Мышцы напряжены, а в груди горит охотничий азарт. Что-то похожее я чувствовала в школе, когда решала сложные задачи и подходила через десятки исписанных страниц к ответу. Я не могу упустить того, кто так аппетитно шебуршит листьями и сосновыми иголками. Я должна выяснить, какой из меня охотник: способна ли я кого-нибудь поймать голыми… лапами.

— Полли.

Шорох затихает, я замираю, и через мгновение кто-то бежит прочь из кустов в противоположную сторону от меня. Срываюсь с места и пушистой молнией продираюсь сквозь заросли за крохотной мышью, которую среди пожухлой травы и прелой листвы не заметит человек.

В резвом и размашистом прыжке нагоняю хвостатую жертву, и пастью подхватываю ее с мха. Зубы перекусывают позвоночник, и я с урчанием проглатываю солоноватую от крови тушку вместе с шерсткой, хвостиком и кишками. Лучшая мышь в мой жизни. И почему я раньше не баловала себя таким деликатесом?

Облизываюсь и принюхиваюсь к влажной земле. Сама-то я ничего не понимаю в запахах, но вот сильная и голодная волчица знает, что тут совсем недавно помочился заяц. От едких миазмов кружится голова, а с пасти капает вязкая слюна.

— Полли! — до меня доносится крик священника. — Борись!

Совестно перед ним, и я с большим усилием воли сбрасываю шерсть и встаю на ноги, привалившись к стволу ели. Тяжело дышу, вытираю рот от слюны и закрываю глаза. Я человек и не пристало мне жрать мышей. По телу проходит болезненная судорога, и меня выворачивает на узловатые корни слизью и склизкой тушкой мертвого грызуна.

— О, Господи, — из кустов выныривает священник и отворачивается, — скрой наготу, дитя.

Пристыженно прячусь за стволом и на всякий случай прикрываю грудь рукой.

— Наверное, вам стоило прихватить штору.

Если я сейчас вновь встану на четыре лапы, то кинусь на поиски новой жертвы, и никто не остановит меня.

— Как-то не подумал, — сипло отвечает он. — Нет. Так у нас ничего не получится.

— Почему? — задаю глупый вопрос.

— Потому что в нем заговорил мужчина, — мимо ковыляет Герман, притормаживает возле трухлявого пня, поросшего опятами, и внимательно к ним принюхивается.

Чихает и поворачивает хищную морду ко мне, сузив глаза:

— Лось.

— Настоящий? — не верю я.

— Года три. Самец.

— Герман, демон ты искушающий, прекрати соблазнять невинную душу, — злобно шипит священник.

— Так начинай свой сраный ритуал! — несдержанно вскрикиваю я.

— Дай мне минуту! — по-детски обиженно отзывается он и хрипло продолжает, — я полон греховных мыслей.

— Перевожу на человеческий, — Герман скалится, — он хочет…

— Да я поняла! — взвизгиваю и краснею, крепко зажмурившись.

Опять бубнеж с молитвами, и Герман фыркает, вернувшись к обнюхиванию пня. Разминаю шею, похрустывая позвонками, и судорожно соображаю, как мне прикрыть наготу. Мне нельзя в шкуру волчицы. Если человек во мне еще в состоянии бороться с голодом, то кровожадная зверюга — нет. Могу, конечно, перекусить сырыми опятами, на которые помочился лось, но я не желаю падать так низко, чтобы усмирить желудок.