«Двухсотый» - Андрей Дышев

И сейчас она цеплялась лопающимися от жары катками за грунт, отчаянно сопротивлялась натиску своего собрата. Не уйду с дороги, не поддамся! Этого не может быть! Этого не должно быть! Нет, нет, нет!!

Эта упрямая и неподвижная дура перегородила дорогу и не позволяла колонне выйти из-под обстрела. «Уж если меня сожгли, то пусть и остальные горят синим пламенем», — думала она. А Курдюк давил разношенным ботинком со стертой подошвой на педаль акселератора, отходил назад для разгона, снова и снова ударял острым передком БПМ по горящей груде металла, раскачивал, разворачивал, приподнимал агонизирующую машину. Герасимов стоял в эпицентре этой схватки, пятился спиной к пламени, жестикулировал: то двумя руками на себя, будто обмахивался в душном помещении, то вытягивал правую, крутил ею, рисуя в воздухе круг, то поднимал обе руки над головой и складывал их крестом.

— Давай, давай, Сережа, жми!! Надави бочком! Крутанись на месте!

Герасимов знал, что надо делать сейчас и что — вслед за этим. Он старался не встречаться взглядом со Ступиным. Лейтенант был неузнаваем. Половину его лица занимали глаза. Рот был искривлен, голос — как у пролаявшей всю ночь собаки. Он успел опустошить все свои магазины и теперь, привалившись к колесу «ЗИЛа», торопливо и зло набивал магазины патронами.

— Командир, мы зря теряем время! Надо атаковать позиции противника… Ты вмешиваешься в мои дела… Сейчас я командую ротой… Рота!! Слушай мою команду!!

Его команда утонула в лязге и скрежете металла. Горящая БМП опрокинулась на бочок, несколько мгновений балансировала и медленно-медленно повалилась кверху дном. Из-под нее во все стороны полетели огненные брызги. Содрогнулась земля.

— Первая машина! Пошла, пошла!! — кричал Герасимов, размахивая руками.

Путь был свободен. Железное чудовище, обретя свободу, зашевелилось и принялось вытягиваться. Боевые машины техзамыкания высвободились из плена и, двигаясь на малом ходу, плевались свинцом по склону горы. Залпы их были тяжелыми и звонкими. Гора дрожала. Моджахед в коричневом читрали, похожий на своего кумира Масуда, корчился на дне канавки с развороченной крупнокалиберной пулей грудью, кровь хлюпала под ним; моджахед елозил жесткой бородкой по камням, скрипел зубами и тонко-тонко выл. Его товарищи, неразличимые за серым бруствером, продолжали прицельно стрелять, переводили мушки автоматов с одной цели на другую. Никто не пытался помочь раненому, облегчить его страдания. Это была уже прерогатива бога. Всевышний ощупывал тело умирающего, прежде чем взять его к себе, и под его могущественными перстами тело выгибалось, перекатывалось, дрожало. Гранатометчик неподвижно лежал рядом, накрыв голову руками. Труба, из которой он так удачно выстрелил дважды, была заботливо прикрыта молитвенным ковриком, потому песок и пыль не могли причинить ей вреда. Над головой гранатометчика дико визжали пули. Огневая точка была засечена, теперь по ней лупили не меньше десятка стволов. Гранатометчик лежал с закрытыми глазами и шептал молитву. Он знал, что умереть в бою — это высшая доблесть и прямой путь в рай, и все равно ему было немного страшно. Он жалел, что не успел сделать третий выстрел. Теперь пальнуть вряд ли удастся. Голову не высунешь. А так хочется разорвать в клочья еще одну БМП! И чтобы разметало во все стороны стоящих рядом солдат, и чтобы засеять обочину ошметками тел, обрызгать кровью горячие придорожные камни. Гранатометчик испытывал известный лишь настоящим бойцам военный голод. Это когда никак не можешь насытиться кровью своих врагов, когда лишаешь жизни этих суетливых полуголых существ, этих неправедников, этих свиней, сваливаешь на землю одного, сжигаешь второго, разрываешь третьего, и уже только входишь во вкус, только в тебе стремительно разгорается азартный аппетит, как колонна дает отпор, заставляет залечь, затаиться и уходит, выскальзывает из рук — такая лакомая, желанная, сладчайшая добыча. И тот странно одетый человек, который руководил расчисткой дороги, уже недосягаем. Он уже под прикрытием брони, уже помогает затаскивать в десантное отделение раненых и убитых. «Кто он?» — подумал моджахед и, осторожно приблизив руку в голове, стал выковыривать из уха песок.

Убитых грузили в левое десантное отделение, раненых — в правое. В левое пошли безголовый Тищенко, механик-водитель БМП Захарчук, тело которого было настолько порезано осколками, что стало разваливаться на куски, когда его подняли, и Матвеев со сквозным черепно-мозговым ранением. В правое занесли тяжелого и почти безнадежного Кудрявого с плотно перебинтованной шеей (повязка была насквозь пропитана кровью и напоминала пижонистый красный шарфик), Думбадзе и замка Максимова со сломанной рукой — взрывом его смахнуло с брони, сержант пролетел метра три и упал в придорожную канаву. Фельдшер вколол ему двойной промедол. Сержант кайфовал, улыбался и слюнявил в губах короткий окурок. Все, отвоевался! До дембеля точно пролежит в госпитале. Значит, впереди полная гарантия на жизнь и сплошное счастье. А за ранение как минимум медаль дадут, «За БэЗэ», а может быть, даже «За отвагу». Родной поселок пластом ляжет, когда он явится в парадном мундире с медалью. «Тише, братцы, по плечу сильно не хлопайте, рана еще не зажила!» Весь поселок просто ошизеет. Кто бы мог подумать, что тихоня и мямля Максимов станет героем! Вернулся с войны, с медалью, с ранением! Полный улет! «Гришуня, ты расскажи, как там, в Афгане этом?» — «Да че рассказывать, ребята?.. У кого сигаретка есть? Ты только прикури сам, а то мне рукой трудно управляться… Че рассказывать? Нормально. Воюем помаленьку. Вычищаем от духов страну…» — «А страшно там, Гришуня?» — «Да по-всякому. Бывало, конечно — о-е-ей!» — «Как же ты теперь с рукой-то будешь?» — «Да вот так и буду. За все надо платить, ребята… Ладно, не зацикливайтесь. Переживем как-нибудь… Водки налей! Да полный, полный, до краев. Во, хорош… Первый тост, братва, я выпью не чокаясь, за погибших товарищей. И второй тоже. И третий… Только не обижайтесь, вам меня все равно не понять. Не понять, да…»

— Рота, слушай мою команду!! — хрипло надрывался Ступин. Он лежал на груди, придерживая на голове почерневшую от пота и копоти панаму, и плевался в пыль. — Ориентир — высота безымянная!! Первый взвод атакует с правого фланга…

На четвертом выстреле Волосатый промахнулся — так ему во всяком случае показалось. Он мгновение удерживал в координатной сетке оптического прицела узел чалмы, мягко потянул за спусковой крючок и ощутил привычный удар резинового ободка в бровь. Пуля сбила верхний срез бруствера, обозначила себя пыльным облачком и впилась, должно быть, в стенку окопа. Волосатый оторвался от прицела, опустил голову, зажмурил глаза. Несколько секунд на передышку, надо отдохнуть глазам, надо затаиться, чтобы сохранить себя, потому как тот, кому пуля была предназначена, сейчас скрежещет зубами от злости и азарта, отыскивает затаившегося снайпера между коптящих наливников, хочет поймать его в скобочку прицела.

Но тот, кому пуля была предназначена, сейчас бодал шероховатую стенку окопа высоким коричневым лбом и крякал, словно отхаркивался от песка, попавшего в горло. Пуля нашла его висок, пробила тонкую костную стенку под большим углом и вывалилась наружу вместе с глазом. Глазное яблоко моджахеда, похожее на недоваренное перепелиное яйцо, повисло на кровеносных сосудах, безобразное, страшное, с дурным зрачком. Оно покачивалось, липло к щеке, на него, словно молотый перец, сыпался песок. Потерявший рассудок от боли и черноты, моджахед мял скрюченными пальцами щеку, сдавливал глазное яблоко, этот горячий вязкий комок, пытался затолкать его в пустую глазницу. Но стекловидная масса была уже мертва, она уже не могла пропускать сквозь себя свет, преломлять в хрусталике мир, уменьшать его до размеров конопляного семени и проецировать на сплетенные в сетку нервные волокна. Этот неутомимый проводник пейзажей и портретов тягучей каплей упал на дно ямы, и все, что он когда-то видел: дом с плоской крышей, тщательно выметенный двор, худую немногословную ханумку Ойсулав со сморщенным землистым лицом, маленького, дерзкого сына Нодыра, милого, как все мальчишки его возраста, который так любил ездить с папой на базар, старуху-мать, вечно сидящую на корточках у открытого очага, старшую дочь Лачинай, тоненькую и упрямую, как ствол молодого саксаула, с искрометным и почти неуловимым взглядом, таким же острым, волнующим и родным, какой был когда-то давно-давно у юной Ойсулав, — все это разноцветье жизни, радовавшее моджахеда, угасло в одночасье, увязло в горячей черной смоле и вмиг сгорело в ней. Весь мир утонул вместе с любимыми и родными лицами, осталась только чернота бесконечная, тяжелая, неодолимая. Снайперская пуля выбила единственный глаз моджахеда, второго у него не было, с самого детства не было, после того как младенцем упал в канаву, заваленную сухими ветками унаби с длинными и острыми, как гвозди, шипами.