Неделя в декабре - Себастьян Фолкс

— Они были такими же, как и всегда, — сказала Дженни.

Хаттон усмехнулся:

— То-то и оно. Основу нашей аргументации составляет, разумеется, то обстоятельство, что от транспортной компании требуется осуществление разумных мер, гарантирующих безопасность пассажиров — или клиентов, как, я полагаю, она их, увы, именует. Эти меры использовались в течение многих лет, и приемлемость их никто сколько-нибудь успешно не оспаривал. Однако отсюда не следует, что они совершенны. Я уверен, вы помните, как в восемьдесят седьмом загорелась станция «Кингс-Кросс», когда…

— Конечно помню, — сказала Дженни.

То был худший в истории метро день: тридцать один человек погиб после того, как горящая спичка упала в щель сбоку от эскалатора и попала в такое место, которое никто не очищал со времени пуска эскалатора — с 1940-го. Помимо грязной смазки там оказалось что-то вроде фитиля, состоявшего из конфетных фантиков, выброшенных билетов и — эта подробность особенно врезалась в память Дженни — крысиной шерсти.

— До того случая противопожарные меры считались вполне достаточными, однако это вовсе не означало, что они действительно были достаточны, — продолжал Хаттон. — А с точки зрения закона важнее всего то, что последующее публичное расследование продемонстрировало их безусловную недостаточность. Вы успеваете следить за моей мыслью?

— Конечно.

— Имеется и вторая трудность, касающаяся положений закона о правах человека, который наше правительство сочло необходимым присобачить к правовой системе страны.

Мистер Нортвуд кашлянул:

— Я думаю, мы могли бы объяснить это мисс Форчун во время какой-то другой…

— Глупости, — ответил Хаттон. — Мисс Форчун — женщина, вне всяких сомнений, умная. Итак, акт о правах человека представляет собой производную от Европейской конвенции о защите прав человека, принятой союзниками после Второй мировой войны. Назначение ее состояло в том, чтобы помочь оккупированным странам, обладавшим менее изощренными, чем наша, правовыми системами, гарантировать соблюдение ими определенных приличий во время судов над нацистами. В принципе идея хорошая. А затем, аж пятьдесят лет спустя, и наше правительство надумало привить положения Конвенции британской правовой системе, которая и без того развивалась вполне удовлетворительным образом. Это было примерно то же, что собрать все нынешние «астон-мартины»[25] и оборудовать их каретными подножками и клаксонами-грушей. Вы за мной поспеваете?

— Думаю, что да, — ответила Дженни.

— Правительство любит новые законы — в особенности если они импортируются из Европы. Чем таких больше, тем лучше. И разумеется, каждый, кто выступает против чего-либо звучащего столь приятно — права человека! — рискует показаться просто-напросто невежей. Мы пытались предупредить правительство, что ужиться двум системам будет трудно. А сам я еще и предсказал, что наживутся на возникшей при этом неразберихе только одни адвокаты.

— И вы на ней нажились? — спросила Дженни.

— Еще как! — бухнул Хаттон. — Противоречия возникают такие, что многие дела приходится рассматривать по три раза. В суде первой инстанции, потом в апелляционном, потом в палате лордов. И меня всякий раз потчуют хересом.

Габриэль кашлянул снова:

— Мне не хотелось бы, чтобы у мисс Форчун сложилось впечатление, будто…

— Моя совесть чиста, — заявил Хаттон. — Я писал и Генеральному прокурору, и председателю Совета барристеров, предупреждая их о том, что произойдет. Я написал две статьи в юридические журналы и одну для общенациональной газеты. Более того…

— Применительно к вашему делу, — сказал, глядя на Дженни, мистер Нортвуд, — это означает, что вам придется услышать пространные споры на темы, которые вы могли бы назвать гипотетическими, — относительно обязанности соблюдать осторожность и о том, кто за что отвечает. Немало будет говориться и об истолковании прежних судебных решений. О том, что, собственно, произошло, разговоров почти не будет. И я хочу еще раз сказать, что ваши действия предметом критики отнюдь не являются. Поэтому если мы и станем задавать вам вопросы о случившемся, то лишь ради того, чтобы определить для суда уровень вашей подготовки. Но вовсе не потому, что считаем вас в чем-то неправой. Подсудимой вы не являетесь.

Он ободряюще улыбнулся ей, Дженни кивнула.

Приставшая к нему репутация меланхолика Габриэлю Нортвуду не нравилась, и он делал все возможное, чтобы избавиться от нее. Посылал юмористические имейлы Энди Воршоу, его неугомонному приятелю еще со времен Линкольнз-Инн;[26] усердно следил за тем, чтобы не показаться кому-либо разделяющим мнение Юстаса Хаттона, согласно которому современный мир с его недолговечными, невежественными политиканами есть не более чем предмет для насмешек. Старался не использовать во время разговора принятые во Внутреннем Темпле[27] чисто клубные фразочки, избитые, произносимые с ошибками латинские цитаты, а также не бравировать подспудной уверенностью в том, что члены этого сообщества умнее всех прочих обитателей нашего мира. Большинство барристеров, сидя за ланчем на деревянных скамьях трапезной того или иного Инна, похоже, относились к людям, избравшим род деятельности, отличный от их собственного, как к своевольным детям, которые заслуживают насмешливого нагоняя; это касалось даже солиситоров, представителей «младшей ветви» адвокатской профессии, походивших скорее на бухгалтеров и консультантов по менеджменту, — вот и пусть они носят залоснившиеся костюмы и сидят в современных офисах — здесь, среди нас, им не место. Габриэль прилежно читал желтые газеты, а не только Сборник судебных решений; смотрел телепередачи и новые фильмы; посещал галереи, в которых показывали видеоинсталляции — скажем, голый бездомный, неподвижно просиживавший в кресле по двадцать минут кряду. Он научился готовить современную пищу по ставшим бестселлерами поваренным книгам, не воротя от них нос лишь потому, что их авторы мелькают на телеэкране; ему нравился вкус поджаренного на открытом огне мяса с гарниром из экологически чистых овощей, приправленных соусом чили, имбирем и чесноком.

Но, несмотря на все старания, Габриэль не ощущал душевного подъема при наступлении нового дня. Звон будильника не наполнял его — как почти наверняка наполнял Юстаса Хаттона, клерка Сэмсона и даже машинистку метро Дженни Форчун — приятными предвкушениями и желанием совершить нечто значительное. Новый день неизменно представлялся Габриэлю не вызовом, на который он должен ответить, а, скорее, пустоватым отрезком времени, по обочинам которого ему придется отыскивать мелкие интеллектуальные удовольствия, чтобы дотянуть с их помощью до вечера и вернуться в тесную квартирку в Челси, где его ожидала очередная бутылка вина.

Отчасти, полагал он, это объяснялось тем, что ему редко удавалось хорошо выспаться. Выбираясь из постели, он видел перекрученную его собственным провертевшимся всю ночь телом простыню. На столике у кровати лежали волдыристые упаковки таблеток — слабеньких, продаваемых без рецепта; опасных — только по рецептам; бесполезных гомеопатических и действовавших на манер глубинных бомб американских, которые он заказывал через интернет у поставщика, окопавшегося в городе Тампа, штат Флорида. И Габриэль с неверящей завистью поглядывал на ту половину кровати, которую почти пять лет занимала, время от времени, Каталина, ныне его покинувшая. Когда она вставала, чтобы заварить чай, ни на простыне, ни на пуховом одеяле отпечатков ее тела почти не оставалось — так конверт из вощеной бумаги не сохраняет следов от вложенной в него, а затем извлеченной пригласительной карточки.

Каталина… Она сама по себе была целой историей, причиной всего, думал Габриэль. Возможно, ее уход сделал его несчастным на всю жизнь. Каталина была женой дипломата, Габриэль познакомился с ней, когда они оказались сидящими бок о бок на благотворительном обеде. Он постарался, как того требовало, по его понятиям, доброжелательное отношение к людям, развлечь ее рутинным разговором о движении филантропов, которые устроили обед, и о том, почему он, Габриэль, это движение поддерживает, об отвратительном качестве нынешних булочек, об официантках-иммигрантках и о том, что попало в новости того дня. Во время всего разговора широко раскрытые глаза Каталины всматривались в лицо Габриэля — похоже, она действительно слушала его, что всегда приятно, а после и сама принялась рассказывать о своем прошедшем в Копенгагене детстве, об американце отце и датчанке матери, о трех ее сестрах — о чем угодно, как могла бы сказать Дженни Форчун. Габриэль поговорил немного и с сидевшей по другую от него сторону женщиной, а потом начались речи, за ними последовал негласный аукцион, а за аукционом — викторина, которую вел специально приглашенный телеведущий.