Дорога на Царьград - Ненад Илич

– Дай-ка я, – Атанацко, конечно, не думал платить вместо меня контрибуцию; он лишь хотел взять вертел и посолить поросенка щепоткой соли, которую принес из переметной сумки. Я переместился на сухой хворост рядом. Он немножко кололся, но гораздо больше меня кололи слова Стойко.

– О десятке и заморачиваться не будем. Это даже не оговаривается. Учти! – Праведный Стойко поднял маленький толстый кулак. Пропарив какое-то время перед моим измученным взглядом, он вдруг резко опустился на землю. Стойко заметно посерьезнел. – А если ты нам честно скажешь, где они все попрятались, мы не возьмем с тебя расписку о соли, – он ударил рукой по земле и заглянул мне еще глубже в мозг. – Да и Атанацко чуток зажмурится, когда будет производить опись. – Стойко снова ударил кулаком по земле.

– Слава Богу, – держа поросенка над огнем, смертельно серьезный Атанацко ненадолго встрял в разговор, чтобы подтвердить, что он действительно зажмурится. Ради пущей убедительности он даже по-настоящему зажмурился.

– Да, и вот еще что… Мы не будем придираться из-за того, что ты нарушаешь монополию на приготовление ракии…

– Какая еще ракия! Это ведь ваша ракия! У меня нет никакой ракии! – взвизгнул я, держа в руке флягу, которую мне дал Маджаревич.

Я сильно удивился, когда Стойко резко приподнялся и отскочил от земли, как мячик. Необычная способность для его лет.

– Э, негоже так. Ты его крестишь, а он пердит!

Должен признаться, что я буквально обомлел от страха. Со всех сторон меня окружали их ружья и пистолеты. Маджаревич дырявил мечом землю, Чабаркапа вообще производил впечатление хладнокровного убийцы, а Стойко я вообще не мог понять – только видел, что он намеренно меня расстраивает.

– Так не пойдет, сынок! Я сюда приехал не для того, чтобы есть этого поросенка и болтать с тобой целый божий день! Меня ждут и другие дела. Нам надо объехать четвертую часть страны… Как сговорились господа Млатишума и Кеза с немцами. И это за три недели! Всего три недели! – Стойко для наглядности оттопырил три пальца. – «Война будет, война будет – поспешать надо, Стойко!» Я не дитя малое, чтобы носиться туда-сюда. Когда я гонял турок по Сербии, ты еще в пеленки писался! А знаешь ли ты, какова моя плата? Знаешь, я тебя спрашиваю! – Из его глаз сверкали молнии. Или это были отблески от горящих углей под поросенком?

– Не знаю…

– Не знаешь… Десять форинтов в год! Эй, слышишь? Десять форинтов! И что мне с ними делать? Я на них могу купить три таких поросенка, ну, может, четыре… И я не хочу, чтобы мне каждая деревенщина мозг…

Стойко резко успокоился. Не приличествовало ему поддаваться таким приступам эмоций. Гайдук затянул мундир и выдохнул.

– Ты скажешь нам, где сельчане, или нет?

Я хотел было встать, но мне показалось, что лучше остаться в подчиненной позе наседки на ветвях. И вести себя тихо и учтиво.

– Я не знаю, люди… Я сюда пришел вчера и никого здесь не нашел.

– Атанацко? Оставь этого поросенка, возьми приходо-расходную книгу и подойди сюда!

Атанацко передал вертел Маджаревичу, который нахмурился так, что его брови загородили глаза. Ладно хоть не слились с усами.

– Сейчас мы сделаем все по правилам! И посмотрим… – Стойко героически справился со своим бешенством и сейчас стоял передо мной как самая правда.

– Пиши, Атанацко!

– Сей момент, господин капрал, только открою чернильницу, – засуетился Атанацко.

Чабаркапа пугал меня больше всех. Своим отсутствующим видом, с которым он курил свою трубку. Я принимал его за судебного исполнителя. Пока он лежал и покашливал, было еще не так страшно. Да и пес, аристократский байстрюк, лежал спокойно сбоку от него. Пожалуй, он единственный, кто меня не пугал. Смирная морда. А где блохастый? Я почувствовал себя одиноким. И моей невесты не видать. Неужели побежала за помощью? Да за какой еще помощью? Хоть бы блохастого привела!

Записав мое имя, отчество и фамилию, гайдуки установили, что меня нет в списке жителей селения Коралы.

Увы, это не только не помогло мне выпутаться из глупой ситуации, как я было понадеялся, но поставило в еще более глупую. Стойко и Атанацко просто вписали меня в графу «Новопоселенцы». Атанацко, на человечность которого я так беспочвенно полагался, начал задавать мне конкретные вопросы.

Когда я заселился? Я пришел сюда два дня назад, но не заселялся, поскольку намереваюсь идти дальше. Ага, я намереваюсь двинуться за остальными. Значит, знаю, где они. Нет, я иду своим путем. Каким путем? Точно не знаю, я иду в Царьград. Бегу в Турцию? Не бегу, не интересуют меня ни турки, ни… Царь? Ни царь. Отвергаю покорность царю? Да нет, не отвергаю. И вообще не понимаю, о каком царе идет речь. Сколько у меня скота? У меня его вообще нет. А откуда у меня тогда поросенок? Я его нашел. Где, на дереве? Удался ли урожай в этом году? Так, я должен перестать лгать и вести себя, как подобает перед царевыми представителями. Сколько зерна у меня осталось? У меня нет, да и никогда не было зерна. А что я готовлю на «славу»? Рис? Где у меня расписка на соль? У меня ее нет! Ага! Так мы и знали. У кого я купил соль? А знаю ли я, какой штраф за это полагается? Не знаю. Узнаю. Когда я последний раз пек ракию? Не помню, давно это было. Как давно? Еще с дедом, я тогда ребенком был. Дед пек? Понятия не имею. Значит, нет. А есть ли у меня расписка в том, что я внес мартовскую контрибуцию? Нет. Тогда я должен дать десять форинтов. Откуда они у меня?

Атанацко умолк и начал вытягивать шею влево-вправо. Стойко посмотрел мне в глаза, а потом положил руки на спину и начал обходить меня.

– Ладно, сынок… А знаешь ли ты, что тебя сейчас ждет?

Человеку в этой стране иногда бывает нелегко сказать «не знаю». Возможно, потому что он всегда предвидит ответ, пусть и неясно. И все же я сказал:

– Не знаю.

– Ну, как тебе сказать… – Стойко начал поглаживать усы. А Чабаркапа засмеялся!

– Может, приведем какого-нибудь свидетеля из гарнизона. Чтобы все было по правилам, – проговорил Маджаревич, который словно бы чуток оцепенел от кручения вертела. Он явно не чувствовал поросенка, как Атанацко или я. Верте́л его слишком быстро.

Стойко выпустил из рук усы:

– В самом деле… Где немцы?

Я устал от вопросов, ответы на которые не знал. И глубоко вздохнул:

– Не знаю.

– Ничего-то ты не знаешь! Уж больно ты мне подозрителен… – Занятый новой темой, Стойко встревожился. – Как такое может быть? Пустое селение! Ни одного воина… И как это я раньше не озадачился этим?

Я готов был поцеловать проплешину в бороде надоедливого Маджаревича. Благодаря его упоминанию о гарнизоне, я получил передышку.

– А может, он – турецкий шпион? – неожиданно подал голос Чабаркапа.

Четыре пары глаз, не мигая, уставились на меня. Я почувствовал себя, как девочка-подросток в кабаке.

– И расписки на соль у него нет, – продолжил Чабаркапа.

Я был уверен, что они меня убьют. Не сходя с места.

Стойко снова собрал все нити в свои толстые руки:

– Приведите сноху!

Я искренно пожелал, чтобы она убежала, хотя меня это в известной мере и опечалило бы. Но она не убежала. А лишь ушла в бакалейную лавку, так как это мужское общество ей было неприятно. Необыкновенно разборчивая девушка.

Она явилась с книгой в руке. Я понадеялся, что опять произойдет какое-то чудо. Однако гайдуки не страдали лесными суеверьями. На предмет, не входящий в инвентарь сербского дома, они отреагировали только как на еще одно доказательство нашей сомнительности.

Когда они и ее начали расспрашивать на некоторые из тем, что опустошили мою довольно большую голову, она реагировала с презрительным отвращением на все их глупости. Они отобрали у нее книгу. Из мести. Или из-за того, что это была единственная ценная вещь, попавшаяся им на глаза. После короткого совещания гайдуки отвели нас в бакалейную лавку. Они решили, что сени при закрытых дверях – лучшее место для нашего заточения. Его легче всего было контролировать. По пути я получил несколько тумаков, но даже не попытался противостоять. Моя жизнь была продлена, и я был благодарен за то судьбе или Богу.

Со стороны напротив дверей сени имели только одно окошко с железными прутьями крестом. По-видимому, бакалейщик пробил это окошко для того, чтобы летом бы какой-никакой сквозняк.

Глубина сеней была не больше метра. Чтобы мы вдвоем смогли улечься на солому, которую нам великодушно бросили наши церберы, нам пришлось прижаться друг к другу. Пока снаружи гайдуки заколачивали балки, чтобы мы не смогли приоткрыть крышку, через окошко к нам залетал запах поросенка. Только он еще не был готов. А я был настолько уставшим, что позабыл и о голоде, и о невесте, которая, подперев подбородок согнутыми коленями, сидела у моих ног. И просто забылся тяжелым сном.

Голод, превысивший определенную меру, начинает воздействовать на человека успокоительно. Мы дремали весь день. Даже не разговаривали много. Лишь время от времени перекидывались словами. И опять я чувствовал себя так спокойно и радостно, словно мы всегда и навсегда были вместе. Две половинки одного меня. Запертые в бакалейном гробу, мы потихоньку привыкали к нашему новому месту пребывания и даже справить нужду выходили все реже и реже. Если бы нас оставили в покое, быть может, мы бы наполнились какими-нибудь высшими знаниями, присущими настоящим аскетам.