Синее безмолвие - Григорий Карев

Бандурка говорил с такой злостью, как будто это Прохор был виноват в его неспособности одолеть химию. Черные глаза поблескивали под густыми, сросшимися бровями, а верхняя губа, покрытая мелкими бисеринками пота, нервно подергивалась. Прохору стало жаль парня. Он подошел к Бандурке, взял его за плечо:

— Подожди, Олег, не горячись, расскажи толком.

Но тот резко вырвал плечо.

— Отстань, говорю.

В другой раз Прохор, может, просто обиделся бы на Бандурку и махнул бы рукой: пусть его! Но именно та боль, с которой Бандурка говорил о своей неспособности к учению, та искренняя злость на самого себя подкупали Прохора: значит, переживает парень, только виду не хочет подавать, стыдится своей слабости. Эх, если бы Прохор умел поговорить с Олегом так же душевно и просто, как тогда Грач с Ленькой, чтобы он сам собой раскрылся, рассказал о своей боли, поверил в свои силы, заставил себя снова взяться за учебу.

— Мне тоже было когда-то трудно, — снова спокойно начал Прохор. — Я поделился своей бедой с товарищем, и тот помог мне.

— Чы не ты мне помогать собираешься?

— Почему бы и не я?

— А сам ты в химии кумекаешь?

— Немного. Во всяком случае вместе по учебнику разберемся что к чему.

Бандурка молча отошел к зеркалу и, повернувшись спиной к Демичу, снова занялся галстуком, который никак не завязывался.

— Ну, Олег, по рукам? Будем вместе атомы одолевать?

Бандурка с такой силой рванул на себе галстук, что у него в руках остались два оборванных конца. Он выругался: и швырнул их на палубу. Затем резко повернулся к Демичу. Лицо Бандурки было искажено злобой:

— Иди ты к чертовой матери! Сволочь!

— Олег!

— Олег! Олег! Счастье твое — не здолаю тебя, а то показал бы я тебе такого Олега, что ты за девятыми воротами гавкнул бы.

— За что, Олег?

— За что? Спрашиваешь? Не знаешь?

— Честное комсомольское…

— Ха! И тебе не стыдно еще комсомольцем называться!.. Хотя у таких, как ты, з сорому очи не вылазять.

Он подошел к Демичу и спросил в упор:

— Кто вчера вечером капитану говорил, что из-за меня и Осадчего экипажу звание коммунистического не присвоят? Кто?.. Молчишь? Осадчий — пьяница, Бандурка — неуч, экипаж позорят?.. А ты знаешь, почему запил Осадчий? Потому, что если бы капитан не устроил тебя по блату на корабль, Мирон был бы назначен старшим спусковой станции.

— Это — неправда!

— Нет, это — правда. Качур видел проект приказа о назначении Осадчего старшим.

— Он врет!

— Это ты брешешь. На комсомольском собрании на Качура набрехал, а вчера на Осадчего донес.

В это время в кубрик вошел Осадчий.

— Чего ты раздымился на все Черное море? — грубовато и, как показалось Прохору, устало сказал Мирон Бандурке. — Он не доносил. Капитан сам видел. И, опять же, мы с тобой таки виноваты: я — пью, а ты — лодырь… Я дал капитану слово, что пить не буду.

— Ты и мне давал, — обиженно буркнул Бандурка.

— Я дал капитану слово, что пить не буду, — повторил Осадчий, повысив голос. — Значит, не буду! И еще я дал капитану слово, что на следующей неделе ты вышлешь все контрольные работы в заочную школу. А ну, снимай, пижон, костюм и доставай учебники. Я с тобой церемониться не буду.

Мирон как будто сейчас только заметил Прохора, смерил его с головы до ног хмурым взглядом:

— Говорят, в чужих руках ломоть шире?

— Не понимаю, к чему эта поговорка сказана?

— А к тому, что не подметай чужой хаты, коли своя не заметена.

— Может, более просто выразишься?

— Можно и проще. Я не хочу, чтобы ты поучал и воспитывал меня или Бандурку. Пить нам или не пить, учиться или не учиться — сами рассудим, не маленькие. Но ты в это дело не встревай, только дело испортишь.

— Допустим. Но причем же здесь поговорки?

— Обещание после службы ехать в Сибирь давал? Давал. В газете об этом писали? Писали. В Братске водолазы нужны? Позарез! Ты с поезда сбежал? Сбежал. Так как же ты, дезертир, будешь меня учить коммунистической морали?.. Счастье твое, что не я секретарь комсомольской организации, я бы тебя живо на собрание вытащил и из комсомола вытурил бы в три шеи.

Кровь ударила Прохору в лицо. Он побагровел, в больших черных глазах сверкнули слезы, полные губы вздрогнули и побелели, на могучей шее вздулись мускулы. Но Прохор и на этот раз сдержал себя, пересилил вспышку гнева. Он сжал огромные кулаки так, что хрустнули пальцы, и сказал тихо, чувствуя, как дрожат губы:

— Может, ты и прав, Мирон. Может, мне самому давно надо было рассказать об этом на комсомольском собрании. Что же, подумаю.

ЧТО ВЫ СДЕЛАЛИ С МОИМ БРАТОМ!

— Смотрите, что вы сделали с моим братом. — Люда показала на груду брошюр и книжек, заваливших большую половину стола. Здесь было все, что удалось Прохору достать в портовой библиотеке и в магазинах города о водолазном деле, подводном спорте и основах физиологии подводного плавания.

— Он выучил наизусть нужные и ненужные таблицы режимов декомпрессии, как будто собирается в глубоководную экспедицию, — продолжала Люда. — Все читал мне вслух: о том, как Ганс Хасс в глубине океана оседлал китовую акулу, как Ив Кусто и Фредерик Дюма поднимали затонувшие корабли… Скажите, чего вы от него добиваетесь? Для чего вы пользуетесь мальчишеской увлеченностью? Хотите из него сделать утопленника? Ведь это все — чепуха!

Чудная эта Людмила. Вот почти две недели Прохор ежедневно приходил в их дом, пока болел Ленька. За это время она не сказала Прохору двух десятков слов, все с какой-то опаской поглядывала, не одобряя его затеи. А теперь вот, пожалуйста: Ленька впервые после болезни ушел в школу, Прохор принес ему подарок — голубые ребристые ласты, ждет его возвращения, а она накинулась на Прохора.

— Почему же вы не запретите ему забивать себе голову этой чепухой? — кивнул он на книги.

— Могла бы — запретила бы…

— А вы пробовали?

— Нет, не пробовала. Вчера, когда вы ушли, я хотела было поговорить с ним об этом, но он вдруг сам начал разговор о том, что для исследователя подводного мира нужны знания математики, гидравлики, медицины, литературы, зоологии, биологии, ботаники, и еще назвал с полдюжины наук и уселся за школьные учебники. Этого с ним никогда не было. Он очень способный, мой Ленюшка, всегда приносил со школы пятерки, хотя дома никогда не брался за книжки.

Прохор тоже чудной какой-то! С людьми он обычно смел и даже, говорят, дерзок. В компании, если кому из матросов познакомиться с девчонкой надо было, всегда его просили: Проша, выручи. Он к любой мог подойти, шутливо отрекомендоваться, представить товарища. Ребята всегда упрекали Прохора в том, что он непочтительно, свысока разговаривал с девчатами. А что ему с ними? Подумаешь, нежная половина человечества!.. А вот с ней, с Ленькиной сестрой, он как-то не находил нужного тона, она его корит, а он… Да кто она такая для Прохора, в самом деле!