Обманщик и его маскарад - Герман Мелвилл

если бы глубокие воды человеческой натуры было бы так легко проницаемы, то значит, они были бы чистейшими, либо слишком мелководными. В целом, тот, кто говорит о непоследовательности человеческой натуры, что ее контрасты имеют божественную природу и не могут быть полностью раскрыты, имеет более глубокое понимание о ней, чем тот, кто всегда представляет ее в недвусмысленном свете, намекая на на свое всезнание.

Но, хотя в книгах существует предубежденность по отношению к неоднозначным персонажам, она имеет оборотную сторону, когда то, что поначалу кажется их непоследовательностью, благодаря мастерству автора оборачивается их цельностью и согласованностью. Великие мастера лучше всего преуспевают в таких описаниях. Они сначала поражают читателей запутанным переплетением черт характера у определенного персонажа, а потом вызывают еще большее восхищение, когда умело распутывают эти нити. Таким образом, они раскрывают и доводят до понимания даже юных девушек сложности человеческой души, столь дивно устроенной Творцом.[72]

По крайней мере, так утверждается об авторах некоторых психологических романов, и здесь мы не будем оспаривать это утверждение. Впрочем, есть мы уже затронули эту тему, всевозможные остроумные тирады, описывающие человеческую природу на основании жестких принципов, с презрением исключаются знатоками из числа наук, – хиромантии, физиогномики, френологии и психологии. Сходным образом, во все времена противоречивые взгляды на человеческую натуру, высказываемые просвещенными умами, имеют презумпцию к обобщению через невежество. Это представляется наиболее вероятным, если понять, что после изучения наилучших романов, претендующих на изображение человеческого характера, прилежный юноша все равно сталкивается с риском ошибки при вступлении в реальный мир. С другой стороны, если бы он располагал подлинным описанием, то уподобился бы путнику с картой в руке, вступающем в Бостон: он будет часто останавливаться в лабиринте кривых улочек, но благодаря верной карте не сможет безнадежно заблудиться. Для этой аналогии не может быть адекватным возражение, что извилистые улочки остаются на месте, в то время как человеческий характер подвержен изменениям. Принципиальные черты человеческой натуры и сегодня остаются такими же, как тысячу лет назад. Изменяется лишь их проявление, а не основа.

Но, несмотря на видимое разочарование, некоторые математики до сих пор надеются установить точный метод определения долготы, а самые ревностные психологи, невзирая на предыдущие неудачи, до сих пор лелеют надежду с определенной непогрешимостью читать сокрытое в человеческом сердце.

Впрочем, мы уже достаточно сказали в оправдание того, что может показаться неполным или неясным в характере торговца; ничего не остается, как перейти от комедии абстракций и комедии положений.

Глава 15. Пожилой скряга, тронутый убедительными объяснениями, решается сделать капиталовложение

После ухода торговца его собеседник еще какое-то время оставался сидеть с видом человека, который после разговора с превосходным человеком тщательно обдумывает услышанное. Независимо от разницы в интеллекте, польза не была утрачена; он радовался, если находил в искренних словах торговца определенный намек, не только подтверждавший его теорию добродетельности, но и служивший указанием к добродетельным поступкам.

Вскоре его взгляд прояснился, как будто намек был понят. Он поднялся с книгой в руке, вышел из кают-компании и через некоторое время оказался в узком, плохо освещенном коридоре, ведущем в убежище, куда более простое и унылое, чем кают-компания, – а именно, в помещения для эмигрантов, которые, несомненно, должны были оказаться сравнительно пустыми, так как судно двигалось вниз по течению. Поскольку боковые окошки были загорожены, там большей частью стоял полумрак, хотя тут и там лучи света проникал внутрь через узкие, причудливые световые люки на карнизах. Впрочем, там не было особой необходимости в освещении, так как помещение предназначалось скорее для ночлега, нежели для дневного использования; короче говоря, это была общая спальня, обшитая сосновыми плашками и обставленная узловатыми сосновыми койками без постельного белья. Как в гнездилищах геометрических городов, где пингвины соседствуют с пеликанами, эти койки были расставлены с филадельфийской упорядоченностью,[73] – но, подобно гнездам иволги, они были подвесными, и более того, трехэтажными. Описание для одной из них годилось для всех остальных.

Четыре каната, прикрепленных к потолку, проходили через скважины, пробуренные по углам трех грубо обтесанных досок, которые на равном расстоянии по вертикали опирались на узлы, причем нижняя доска находилась не более чем в двух дюймах от пола, а конструкция в целом напоминала веревочную этажерку для книг в увеличенном масштабе. Правда, в отличие от этажерки, неподвижно висящей на стене, эта конструкция при малейшем движении начинала раскачиваться взад-вперед; это особенно сильно проявлялось в тех случаях, когда неопытный эмигрант пытался забраться на койку и расположиться на увертливой доске, грозившей в любой момент сбросить его на пол. Вследствие этого, наиболее искушенный, выбиравший отдых на верхней полке, подвергался серьезному испытанию на прочность, если новичок выбирал нижнюю полку. Порой толпа бедных эмигрантов, устремлявшаяся в спальню вечером или во время внезапного дождя, чтобы занять места на этих шконках, поднимала такой шум из-за раскачивавшихся коек и скрипящих канатов, сопровождаемый громкими криками и бранью, что казалось, будто какой-то несчастный корабль со всей командой раскалывался на части у прибрежных скал. Эти постели были изобретены неким злобным недругом бедных путешественников, чтобы лишить их спокойствия, которое предшествует сну, а потом и сопровождает его. То были прокрустовы ложа,[74] где ворочались и корчились смирные и буйные бедняги, жаждавшие отдыха, но испытывавшие лишь мучительное неудобство. Если бы создателю этих коек довелось бы отведать плоды своего труда, то наверное, это было бы справедливо, но все равно жестоко было бы сказать: «Лежи и не дергайся!»

Хотя это место напоминало Чистилище, незнакомец вступил в его пределы; подобно Орфею во время его нисхождения в Преисподнюю,[75] он тихо напевал оперную мелодию.

Внезапно послышался шорох, сопровождаемый скрипом; одна из коек качнулась в темном углу, и наружу умоляюще протянулось нечто вроде пингвиньего плавника, а которым последовал жалобный стон:

– Воды, воды!

Это был тот самый скряга, с которым говорил торговец. Стремительный, как сестра милосердия, незнакомец повернулся к нему.

– Мой бедный, бедный сэр… чем я могу помочь?

– Угх… кха… воды!

Он поспешно наполнил стакан, поднес к губам страдальца и поддержал его голову, пока тот пил.

– Почему вас оставили лежать здесь, мой бедный сэр, когда вы изнемогаете от жажды?

Пожилой сухопарый скряга, чья плоть напоминала вяленую селедку, голова моталась, как у идиота, плоские губы затерялись между крючковатым носом и костлявым подбородком, не ответил ему. Его глаза оставались закрытыми, щека покоилась на старом кротовом пальто, скатанном под головой, лежавшей как перезрелое яблоко на грязном сугробе.

Немного оживившись, он наклонился к своему невольному спасителю и хрипло