Интернационал дураков - Александр Мелихов

– У твоей новгородской тетеньки ножки красивее? – робко спросила она, поджав пальчики, и я рассыпался в клятвах, что ничего прекраснее ее босых ступней не встречал ни в одном музее.

В подтверждение своих слов я упал перед нею на колени и, поднесши ее ступни к губам, коснулся их невесомым благоговейным поцелуем -целых два прохладненьких чуда. Я принялся растирать их, и она грустно замигала своими мокрыми ресницами:

– Мне Лизонька так всегда растирала…

– Это такая ты из дому убегала? – я указал глазами на ее фотографию.

– Да, только летом. Только я сразу же заблудилась, села и заплакала.

А какая-то женщина меня узнала и привела домой. И представляешь – никто за это время даже не заметил, что я куда-то исчезла…

Она жалобно надула губки, и я не смог удержаться, чтобы не попробовать их на ощупь – они невероятно мило пружинили.

– Меня и за это тоже ругали: опять губы надула, на сердитых воду возят… Я такая бедняжка! Когда мне в первый раз самой разрешили пойти в баню, я зашла в кабинку, в душ… И вдруг поняла, что я

одна , что никто не будет делать мне замечания… Я села вот так, ручки сложила на коленях и просидела целый, наверно, час – так мне было хорошо.

Я уже растирал ее икры, неожиданно крепенькие и тоже довольно прохладные, потом слабенькие бедрышки под ее узбекским балахоном цвета переспелой вишни… А затем, забравшись поглубже, поднял ее на руки под голую спинку – взял на ручки. Мой сынишка в этих случаях сразу начинал вертеть головенкой, высматривая новые горизонты, – она же прильнула горячей щечкой к моей щеке и зачарованно прошептала:

– Какой ты сильный!..

– Это ты воскресила мою силу. До тебя я еле волочил ноги.

– Ты идеальный мужчина, – с глубочайшей убежденностью шептала она, покуда я увлекал ее на кровать моих предков подальше от Библии и

Баруха Гольдштейна, – ты самый красивый, самый умный, самый добрый…

И пахнешь лучше всех… И у тебя самая красивая пися, гм-гм-гм…

– Тебе виднее.

– И самый остроумный! – восхитилась она.

Ручки тоненькие, ножки тоненькие -…бу и плачу, смеялись у нас в леспромхозе, но мне это удалось – сердце пело от счастья в унисон с пружинами и одновременно разрывалось от жалости, такая она была слабенькая, наивная, так вытягивала губки дудочкой… Наверно, поэтому я в посмертном изнеможении гладил ее только по пружинистой головке.

С посмертной нежностью разглядывая серебряные нити в ее разметавшихся прядях умненькой пионерки.

– Я старая?.. Тебе неприятно?.. – горестно угадала она.

– Ну что ты, это хоть сколько-то тебя взрослит.

Отеческая кровать была просторна, но провисающие пружины прижимали нас друг к другу, и ее рука была нежной и прохладной, как то дуновение, что проникло ко мне в ширинку, и все-таки никелированные кусачки Командорского отчетливо клацнули у меня за спиной.

– Осторожно, оторвешь, – и она поспешно отдернула руку:

– А что, это можно?

– Не знаешь, что ли, частушку: девки суки, девки бляди, оторвали х… у дяди, дядя бегает, кричит, х… по воздуху летит.

От ее озорного смешка в нос я снова начал покрывать ее личико поцелуями, особенно стараясь клюнуть в свои любимые стеклышки.

Мордочка ее была такая шаловливая и веселая – мартышка и очки, да и только.

– А ты кошка, – не задумываясь, ответила она. – Огромная кошка с шелковым животом. Нет, ты лев – идет, ни на кого не глядя, лапы в стороны выбрасывает – шлеп, шлеп… А потом вдруг бросок – и газель за горло!

– Хрусть – и пополам.

– Гм-гм-гм… Нет, ты пума. Во-первых, ты тоже ешь все подряд – вплоть до енотов, скунсов, койотов, рысей – и других пум . Во-вторых, тело у пумы гибкое и мускулистое, голова небольшая, хвост длинный и мускулистый, а самое главное – их спаривание сопровождается громкими криками. При этом самец старается покрыть всех самок, живущих в пределах его территории. Ведь ты бы тоже всех перетрахал!

– Нет, только тех, кто очень об этом мечтает.

– А кто же об этом не мечтает!..

Проворно потрогала себя лапкой и восторженно возмутилась:

– Опять целое ведро! На мою чистенькую постельку…

– Не надо льстить так грубо.

– Гм-гм-гм… Хурмой пахнет. Пойду вымоюсь.

Она соскользнула с кровати и – тоненькая, длинноногая (что же за лягушку такую она танцевала?) – ускользнула из полумрака в свет, прикрывая плосковатую попку ладошками, для надежности растопыривая пальчики. Пальчики растопыривают, отозвалось во мне уже совсем без боли. В ее спаленке было очень тепло – в самый раз для рая. Только ломота в источнике моей мужественности напоминала мне, что молодость далеко позади, – но я ей не верил.

Она вновь возникла, прикрываясь вафельным полотенчиком, как оказалось, влажным и горяченьким, чтобы устроить влажный компресс моему измученному труженику, поблескивая стеклышками и подрагивая остренькими грудками.

– Сколько могло бы выйти еврейских детей… – горестно посетовала она.- А ты вместо этого демонов кормишь!

– Хватит с меня детей. Сыт по горло.

– Как своей жене, так… Как ее зовут? Имя-отчество?

– Галина Семеновна.

– Как своей Галине Семеновне, так сделал, а как мне, так сразу сыт!..

Она уже улеглась рядом со мной на бочок, пристроив голову на моем плече и щекоча меня волосами, и сквалыжничала вполне благодушно.

– Тогда я был еще полным дураком.

– Полным дураком… – она принялась гладить и щекотать мой живот, мурлыча: – Пума, пума… Ой, забыла! Наши прикончили главного палестинского террориста -шейха Ясина! С вертолета: бац – и нету!

Мм… Дитя, конечно, но…

– Евреи не должны радоваться смерти даже и врага, – голосом добродушного воспитателя напомнил я, одновременно погладив ее по прохладному бедру, чтобы смягчить упрек, и она задумалась самым ответственным образом.

– Но ведь смерти таких, как Аман, как Гитлер, радоваться можно?..

Надо будет посоветоваться с каким-нибудь раввином.

Дитя… Я понял, что прощу ей в тысячу раз больше того, что не смог простить доисторической Жене, только бы она не впадала в торжественность. Вытянув правую ступню, она начала медленно ею вращать – сначала по часовой стрелке, затем против.

– Ножка болит… Я каждое утро, когда просыпаюсь, сразу начинаю проверять, болит или не болит. Где-то растянула…

Я понимал, что ее детский жалобный голосок только игра, но сердце у меня сжималось всерьез: ведь то, во что человек играет по своей воле, выражает его суть гораздо точнее, чем то, что он делает под гнетом обстоятельств. И когда она радостно хлопотала на кухоньке ее детства и моей юности, я любовался ею так, как прежде любовался, может быть, лишь… Нет, когда я засматривался на своего сынишку, мне очень быстро становилось физически больно от невыносимой нежности, а, не сводя глаз с моей мартышки в очках, я лишь наслаждался тем, что она явственно сутулится, что перебегает от холодильника к электрочайнику, а оттуда к столу несколько чаплинской ускоренной пробежкой…

Ветер завывал и гремел кровельным железом почти как в нашу первую несостоявшуюся ночь – кажется, надвигалось наводнение.

– Ах, нехорошо теперь в поле, коли кого этакая милость божья застанет! – по-старушечьи подпершись, елейно попричитал я – и вновь случилось чудо.

– Кому нехорошо, – так же елейно откликнулась Женя, – а нам и горюшка мало… Гм-гм-гм, я еще в детстве завидовала, как Иудушка умел наслаждаться: сидим да чаек попиваем, и с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем…

– А захотим с ромцом, и с ромцом будем пить… По-моему, мы с тобой последние люди на земле, кто умеет узнавать классиков…

– Да, мы последние люди на земле…

– Значит, это будет уже другая страна, – поднажал я.

– Значит, это будет уже другая страна, – эхом отозвалась она.

– Страна дураков.

– Страна дураков.

– Таких, как ты.

– Таких, как ты. А ты, собственно, на что намекаешь? Я думаю, как ты пойдешь при таком ветре? Оставайся ночевать? А, боишься свою Галину

Семеновну! Больше, чем бури!

Шутка показалась мне не самой тактичной. Но я спокойно налил в хрустальную розетку малиновое варенье из баночки и с достоинством слизнул повисшую на краешке каплю.

– Что ты делаешь?.. После тебя же кто-то будет есть!

– Так ты же и будешь.

– А я что, не человек?

– Ну, мало мы с тобой, что ли, друг друга облизываем…

– Неважно, я из принципа.

“Из принципа” она произносила немножко как-то так: пррынципа.

– Постой-постой, ты для чего его берешь?.. – я извлек нержавеющий клинок из деревянной колоды с прорезями, напоминающей многозарядную мортиру. – Для масла? Запомни, все, что у этой раковины, для мясного, а что у той – для молочного!

Это была уже не игра. Вернее, игра, в которой мне не было места. У меня свело губы от ревности. Получается так – к богу.

– Не беда, отмоем. Современные моечные средства способны отделить ягненка от молока его мачехи с точностью до молекулы.