Современная датская новелла - Карен Бликсен

«Любезная молодая госпожа датчанка!

Да, я вставил в твое ожерелье еще одну жемчужину, — дай, думаю, приготовлю ей маленький сюрприз. Ты с таким тщанием пересчитывала свои жемчужины перед тем, как мне отдать, будто опасалась, как бы я не оставил одну себе. Стариков ведь тоже иной раз тянет на проказы, как и молодых. А коли я ненароком тебя напугал, то ты, уж пожалуйста, меня прости. Эта жемчужина попала ко мне два года назад. Я тогда перенизывал ожерелье для английской леди, а эту бусину пропустил и нашел только потом. Так она два года у меня и пролежала. Да мне-то она без надобности, а лучше пусть она будет у молодой дамы. Я помню, как ты сидела у меня в мастерской, такая молоденькая и красивая. Желаю тебе большого счастья и чтоб какая-нибудь радость случилась у тебя в тот день, когда ты получишь мое письмо. Носи же эту жемчужину долгие, долгие годы со смирением в сердце, с упованием на господа бога и с доброю памятью обо мне, старом сапожнике из Удды.

Твой друг Пейтер Викен».

Читая письмо, Енсина, чтобы удержаться на ногах, опиралась обоими локтями о камин. Сложив листок и подняв голову, она встретила в зеркале над камином собственный взгляд. Глаза ее были необычайно серьезны и необычайно строги. Они будто говорили: «Да ведь ты, по сути дела, воровка. Или если не воровка, то укрывательница, но недаром говорится: укрыватель — тот же вор». Она долго стояла совершенно недвижно, словно пригвожденная к месту. Потом подумала: «Все, конец. Теперь я ясно вижу: мне никогда не совладать с этими людьми. Ну точно как в Библии: „Я буду жалить их в пяту, а они будут поражать меня в голову“. Что же касается до Александра, ему, выходит, надо было жениться на той английской леди».

К величайшему своему удивлению, она отметила, что поражение, которое она потерпела, ровно ничего для нее не значит. Сам Александр обратился в крохотную фигурку, отступившую куда-то на задний план бытия. Все, что он делал или говорил, в сущности, не имело значения. И то, что ее самое обманули, одурачили — не имело значения. «Через сто лет, — думала она, — все будет едино, все быльем порастет».

Ну а что же все-таки имеет хоть какое-то значение в этом мире? Она попыталась ухватиться за мысль о войне, но поняла, что и война более не имеет важного значения. Голова у нее странным образом ходила кругом, пол под ногами качался и проваливался, однако ж в этом не было ничего пугающего или неприятного. «Неужто, — думала она, — ни в чем не стало различия? И ничего сколько-нибудь замечательного нет более под луною?»

Когда она в своих рассуждениях добралась до луны, отражение в зеркале широко раскрыло глаза. Две молодые женщины долго и пристально смотрели друг на друга, с глубокой серьезностью, с каким-то особенным тайным пониманием, отъединявшим их от всего остального мира. Есть, сказала себе Енсина, есть все же нечто, имеющее важное значение, нечто такое, что и через сто лет не перестанет существовать и не утратит своего значения: жемчуга. Через сто лет, думала она, молодой муж подарит своей молодой жене жемчужное ожерелье и расскажет его историю, как Александр подарил его ей и рассказал о своей бабушке. Мысль об этой неизвестной ей молодой паре, отдаленной от нее на целое столетие, взволновала и растрогала Енсину, исполнила ее сердце нежностью, от которой слезы брызнули из глаз, и светлой радостью свидания, словно она после долгой разлуки встретила старых друзей.

«Не сложу оружия? — думала она. — Не запрошу пощады? Еще как запрошу, я буду громко, в голос кричать, моля о пощаде. Я сейчас даже не вспомню, отчего это я не хотела кричать и молить».

Тут микроскопическая фигурка Александра у окна в другой комнате произнесла:

— А вон твоя старшая тетушка идет по улице с большим букетом в руке.

Медленно, медленно оторвавшись от зеркала, обратила Енсина свой взор к действительности, а мысли свои — к настоящему.

— Да, — сказала она, — это цветы из «Bella Vista»[3]. — Так называлась загородная вилла ее отца на Странвайен.

Каждый из своего окна смотрели жена и муж на улицу.

Вильям Хайнесен

(р. 1900)

ДОМ В ТУМАНЕ

© W. Heinesen, 1980.

Перевод О. Вронской

На одном из высоких холмов в северной части древней столицы Норвегии стоит отель «Сориа Мориа» — деревянный замок в стиле «доврского деда», как будто воспроизведенный с рисунка Киттелсена[4]. Немного вычурный, в древненорвежском духе, это верно, но построен он основательно и с размахом, а если дом возведен из доброго старого дерева, он не может оставить человека равнодушным. Шепчутся и поскрипывают неохватные бревна и балки, дерево звенит, подобно веселому ксилофону, добродушно болтают устланные дорожками ступени лестниц, и весь замок благоухает таинственным лесным одиночеством, ароматом старого черничника и смолой хардингфеле. Строгие ели, стройные сосны и нежные лиственницы шумят за стенами замка, поют о бескрайних лесах, одевающих горы и долы Скандинавского полуострова до самого Ледовитого океана.

Я приехал в город в час пополуночи, стоял густой туман. Шофер такси, молодой парень, не знал толком, где находится мой замок; чем выше поднимались мы по горной дороге, тем непроницаемей становился этот весенний, густой, как сметана, туман, который здесь, на высоте, еще хранил в себе дыхание пронизывающей зимней стужи. Но я понимал, что мы едем правильно, хотя глазам моим было далеко до радара.

Вскоре в тумане показались темные очертания большого дома. Я принял его за один из флигелей замка и попросил водителя остановиться. Небольшое окно вестибюля было освещено — наверное, для удобства постояльцев, приезжающих ночью, подумал я. Я вышел, расплатился, водитель дал задний ход и скрылся в тумане. Взяв чемодан, я переступил порог запасного или черного хода, в надежде, что сей путь выведет меня в более знакомые помещения этого старинного, запутанного, заколдованного замка. Я шел по плохо освещенному пустынному коридору мимо запертых дверей, на которых висели таблички с именами — Лисет, Салвесен, Экдал — все это было мало похоже на отель. «Наверно, тут живет прислуга или какие-нибудь другие работники отеля, — подумал я. — А может, дела этого славного старинного замка настолько плохи, что здесь стали сдавать квартиры добрым людям?»

Коридор делал поворот, в одном месте на второй этаж вела лестница со стертыми ступенями, которая никак не вязалась со сказочным стилем замка. И опять таблички с фамилиями, какие-то облезлые, с облупившейся краской. И унылый запах доходного дома — запах влажной одежды и подгоревшей овсяной каши.

Вскоре я понял, что попал не в замок, а в самый обычный жилой дом. Словно вор, я потихоньку прокрался к двери и с облегчением вздохнул, снова оказавшись в тумане.

Вот, собственно, и вся история. Я поднялся выше по склону и через двадцать минут подошел к замку — большому, праздничному, с освещенными, несмотря на поздний час, окнами; я даже смог получить виски с содовой, что было очень кстати после долгой утомительной дороги. И вот, усталый, с тяжелой головой, я уже покоился в мансарде на удобной кровати из березового дерева. Я погасил свет, и уютная бревенчатая комната погрузилась в густую сонную темноту.

Однако странный, окутанный туманом дом, в котором я побывал, не шел у меня из головы. Мои мысли невольно возвращались к нему, как невольно возвращаются они к дурному сну. В детстве мне часто снился один и тот же кошмар: я по ошибке зашел в чужой дом и заблудился там — иду по каким-то темным и мрачным комнатам, некоторые из них пустые, в других есть люди. Я различаю лица и руки, люди поднимают головы, смотрят на меня, без удивления, без страха, даже без возмущения, но с твердым сознанием своего превосходства: идет тут, а сам даже не знает, где он находится и что его ожидает. Я лежал и думал об этих снах в связи с моим невольным посещением Дома в тумане.

Этот немой ночной дом представлялся мне непостижимо допотопным. Вневременным. Что-то в нем болезненно растревожило меня, задело за живое. Вся эта атмосфера жилья, людей, их пищи, их одежды. Лисет. Салвесен. Старый Экдал. Там живут люди, думал я, спят дети, какой-нибудь одинокий чудак, возможно, играет на скрипке. Может быть, как раз сейчас там кто-нибудь умер. Или родился. Может быть, в этом доме обитает счастливая любовь. Или тайное горе, тоска. Отчаяние. Может быть, ненависть или даже преступление. Я никогда не узнаю об этом.

Мое неведение и немного нелепое любопытство томили меня, внушали непонятную тревогу. Там таятся возможности, которые никогда не осуществятся, думал я. Неродившиеся поколения, умершие поколения, ненаписанная книга. Я лежал погруженный в бесплодные размышления, мне хотелось спать, но тревога мешала мне уснуть.

«Что тебе до этого случайного дома? — увещевал я себя. — Пусть живет, как жил, ты заслужил отдых и должен сейчас же выбросить из головы этот дом, нечего впадать в несовременную чувствительность из-за человеческих судеб!»